— Ты знаешь.
Он опустил голову и поглядел на свою руку, лежавшую поверх ее ладоней, так что она вряд ли смогла бы прочесть по губам его следующие слова.
— Мне было трудно даже добраться до тебя, любимая. Там, в дольмене. Таким, какой я есть. Поэтому да. Для меня это очень важно.
— Но только если ты считаешь, что я нуждаюсь в твоей защите. А это не так. Саймон, мне ведь давно не семь лет. И то, что ты делал для меня тогда… теперь мне это больше не нужно. Более того, твоя забота мне только мешает. Все, что мне нужно, это ты сам.
Он выслушал ее слова и попытался их переварить. Он стал калекой, когда ей исполнилось четырнадцать, через много лет после того дня, как он разобрался с кучкой ребятишек, не дававших ей житья в школе. И он знал, что они с Деборой вошли в ту стадию отношений, когда ему полагается доверять силе, которую они составляют вместе как муж и жена. Но он не был уверен, что способен на это.
Для него это был миг перехода через Рубикон. Он видел переправу, но не мог различить, что там, на другом берегу. Чтобы отважиться и шагнуть вперед, требовалась недюжинная вера. Где ему взять такую веру, он не знал.
— Я попытаюсь привыкнуть к тому, что ты уже взрослая, — сказал он наконец. — Это все, что я пока могу тебе обещать, и то, наверное, буду постоянно делать глупости. Стерпишь ли ты их? Захочешь ли стерпеть?
Она повернула свою руку в его руке и ухватила его за пальцы.
— Лиха беда начало, — был ее ответ. — Я рада, что ты решился.
Сент-Джеймс поехал в Ле-Репозуар на третий день после взрыва и обнаружил там Рут Бруар и ее племянника. Они как раз проходили мимо конюшен, возвращаясь с заброшенного луга, куда пошли по просьбе Рут — ей хотелось увидеть дольмен. Разумеется, она всегда знала, что он там, но думала о нем лишь как о древнем могильнике. О том, что ее брат исследовал этот холм, нашел вход в него, оборудовал и превратил в свой тайник, она не имела ни малейшего понятия. И Адриан тоже, как убедился Сент-Джеймс.
Среди ночи они услышали грохот, но что это было и где, так и не поняли. Соскочив с постелей, они бросились в коридор, где и встретились. Рут не без смущения призналась Сент-Джеймсу, что с перепугу решила, будто взрыв имеет прямое отношение к возвращению племянника в Ле-Репозуар. Чутье подсказало ей, что где-то взорвали бомбу, и она связала это с настойчивым желанием Адриана накормить ее ужином, который он помешивал на плите, когда она вошла в кухню. Она подумала, что он подмешал ей в еду снотворное. Поэтому когда от взрыва задрожали стекла в окне ее спальни и по всему дому захлопали двери, она никак не ожидала встретить в коридоре одетого в пижаму племянника, вопящего что-то про упавший самолет, утечку газа, арабских террористов и боевиков Ирландской республиканской армии.
Она призналась, что решила, будто он хочет причинить поместью вред — не досталось мне, так не доставайся же ты никому. Но, понаблюдав, как он взялся за дело: вызвал полицию, «скорую», пожарную команду, — она переменила свое мнение. Без него она просто не справилась бы.
— Я поручила бы все Кевину Даффи, — сказала Рут Бруар. — Но Адриан сказал «нет». Он сказал: «Даффи не член нашей семьи. Мы не знаем, что произошло, и, пока не узнаем, будем все контролировать сами». Так мы и сделали.
— За что она убила отца? — спросил Сент-Джеймса Адриан Бруар.
Это привело их к разговору о картине, которая, насколько удалось установить Сент-Джеймсу, и была целью Чайны Ривер. Но конюшни были не самым подходящим местом для разговора о полотне семнадцатого века, и потому Сент-Джеймс спросил, не могут ли они пройти в дом, чтобы поговорить в непосредственной близости от дамы с пером и книгой. Ведь с ее судьбой еще не все ясно.
Картина оказалась наверху, в галерее, занимавшей почти всю длину восточного крыла дома. На обшитых ореховыми панелями стенах расположилась собранная Ги Бруаром коллекция современной масляной живописи. Красивая дама, лежавшая без рамы на столике для миниатюр, выглядела здесь не на месте.
— А это что? — спросил Адриан, подходя к столу.
Он зажег лампу, и отблески света заиграли в волосах святой Варвары, пышным покрывалом спадавших на ее плечи.
— Отец ведь не собирал такие вещи.
— Это та самая дама, с которой мы обедали, — ответила Рут. — Когда мы были маленькими, она висела в нашей столовой в Париже.
Адриан посмотрел на нее.
— В Париже? — Его голос посерьезнел. — Но после Парижа… Как же она сюда попала?
— Ее нашел твой отец. По-моему, он планировал для меня сюрприз.
— Где он ее нашел? Как?
— А вот этого я никогда не узнаю. Мистер Сент-Джеймс и я… Мы подумали, что он, наверное, нанял кого-то. Она пропала после войны, но он никогда не забывал о ней. И о них тоже: я имею в виду нашу семью. Все, что от них осталось, это единственная фотография — пасхальный обед, помнишь? Ну, та, у отца в кабинете, на которой есть и эта картина. Наверное, поэтому он и не забыл. Их вернуть он, разумеется, не мог, но найти картину было в его силах. И он ее нашел. Она была у Пола Филдера. А он отдал ее мне. Наверное, Ги просил его сделать это, если… Ну, в общем, если что-нибудь случится с ним раньше, чем со мной.
Адриан Бруар был не дурак. Он взглянул на Сент-Джеймса.
— Это имеет какое-то отношение к его смерти?
— Не вижу связи, дорогой, — сказала Рут.
Подойдя к племяннику, она встала рядом с ним и стала рассматривать картину.
— Она ведь была у Пола, так что вряд ли Чайна Ривер могла о ней знать. И даже если бы она узнала, если бы отец сам рассказал ей по какой-то причине, что с того, ведь это просто воспоминание, последняя память о нашем семействе. Она имеет ценность лишь как воплощение того обещания, которое дал мне твой отец в детстве, перед отъездом из Франции. Она помогает восстановить чувство семьи, которую он так и не смог мне заменить. Кроме того, это просто красивая вещь, но и только. Просто старая картина. Какое значение она может иметь для кого-то еще?
Разумеется, подумал Сент-Джеймс, рано или поздно она узнает об истинной ценности этой картины, хотя бы от того же Кевина Даффи. Не сегодня, так завтра он зайдет в дом и увидит ее либо в каменном холле, либо в утренней комнате, здесь, в галерее, или в кабинете Ги. Увидит и заговорит… если, конечно, не узнает от Рут, что этот хрупкий холст — простое напоминание о времени и людях, которых уничтожила война.
Сент-Джеймс понял, что с ней картина будет в безопасности, как тогда, когда она была всего лишь красивой дамой с книгой и пером и передавалась от отца к сыну, пока ее не похитили солдаты вражеской армии. Теперь она принадлежала Рут. Став хозяйкой картины уже после убийства брата, она не была связана условиями ни одного завещания или какой-либо договоренности, предшествовавшей его смерти. И могла делать с ней все, что угодно, и когда угодно. Но лишь до тех пор, пока Сент-Джеймс будет молчать.