– О настоятеле новой обители, сего же хощеши от меня, повещу тебе чрез некое время!
И опять сказано все. Время надобно на то, чтобы ввести общежительный устав и на нем испытать каждого из своей братии. Сергий и тут не торопится, и опять он прав.
Идут часы, меркнет свет за окном, а митрополит, отложивший все иные заботы посторонь ради этой единой беседы, все не может расстаться с игуменом Сергием, без молчаливой лесной работы которого он не мог бы, пожалуй, вершить и свои высокие подвиги.
– Круто забрали!
– Ну, дак сам батька приехадчи!
– Хозяин!
Наверху хохотнули. Никита отложил вагу, отер тыльной стороною руки потный лоб.
– Рушить? – спросили сверху.
– Не! – отмотнул головою Никита. – Сюды будем класть! Опосле ентой землей и засыплем! – Отцова наука не даром прошла бывшему вельяминовскому, а теперь хвостовскому старшому.
Внизу, под Кремником, чалили паузок с грубо окоренным лесом. Сейчас с обрыва, как раскидали стену, далеко стало видать. Холодный осенний ветер овеивал разгоряченное лицо.
Ребята были свои у него, хорошие ребята, а вот тот, наверху который, скользкий какой-то, словно налим! Будто и свой, вельяминовский, и в дело лезет… «Придавило бы его бревном, что ли, невзначай!» – зло подумал Никита, впервые отчетливо поняв, что увертливый мужик приставлен к нему едва ли не самим боярином.
– Вагу давай! – с сердцем прикрикнул он на верхних мужиков. – Раззявы! Рушить им…
Почти освобожденный от бревенчатого заплота остов башни высился грудою рыже-черной перегорелой земли. «Даже и сюда рушить не стоило, – прикидывал Никита. – Срубить клеть нанизу, а тут только скласть да и присыпать по краю…» Он подошел, расталкивая мужиков, глянул вверх. Строго окликнул, задирая голову:
– Поберегайсь тамо!
Да, конечно, рушить не стоило! Потом носилками потаскаешь до дури. А тут еще и морозы завернут…
– Слазь! – приказал, окончательно решивши, что надобно делать. – Вали все на низ, паузок разгружать!
Под стеною уже крутился какой-то глазастый со стороны:
– Эй, мужики, землю не тронете?
– А тебе забедно? – спросил Никита сурово.
– А и мы то же исделаем! – без обиды, весело отозвался мужик. – Не дурее вас!
К причалам подомчали вовремя. Из-за лесу, что запаздывали возить, мастера-плотники чуть не дрались.
Никита сам взялся за топор, разоставил людей по-годному. Вельяминовские кмети все топоры держали в руках изрядно, и к вечеру первые срубленные венцы уже стояли у воды, на подрубах. Ужинали в наспех сложенной княжеской молодечной. Хвост и кормил сытно, и хозяин был – грех хаять, а не лежала к нему душа.
Ревниво гадал Никита, хлебая горячие щи, много ли свершили вельяминовские на той стороне Кремника. Конопатый, угадав трудноту старшого, вызвался смотать после ужина, позырить: как там чего? Никита считал делом чести своей не отставать от прежних своих сотоварищей.
Наевшаяся дружина с гоготом и шутками начинала отваливать от столов. Его крепко хлопнули по плечу. Никита недовольно поднял голову:
– Чего нать?
Звали к боярину. Опоясавшись, он отдал наказы Матвею, которого нынче почасту оставлял заместо себя. Дыхно поднял косматый лик, глазом чуть-чуть повел, остерег: осторожнее, мол, тамо, у боярина, да и етого молодца поопасись! Никита только присвистнул сквозь зубы, не глядя на Матвея.
Вышли в ночь, в холод огустевшей и вот-вот уже готовой запорошить снегом осени, прошли разоренным Кремником, перешагивая через бревна и груды земли. Хвостовский городской терем стоял далеко, на Яузе, а здесь, в Кремнике, Алексей Петрович сложил себе что-то вроде гостевой избы – низкую просторную клеть с печью, где и ночевал почасту, задерживаясь на работах. В избе было полно народу, и за перегородку к боярину они пробирались по-за столами, сквозь толпу сумерничающих кметей, иные из которых уже укладывались спать по лавкам и на полу.
Хвост сидел с двумя прихлебалами (как тотчас про себя определил их Никита) и, окуная ложку в миску с гречневой кашей, неспешно и вдумчиво ел, изредка подливая себе в чару мед из глиняного поливного квасника. Единая свеча горела перед ним на столе, освещая широкое, в крепких морщинах лицо боярина. Хвост был чуть-чуть навеселе и встретил Никиту, хитро прищурясь:
– Что ты тамо, старшой, затеял с клетью? Бают, старое рушить не даешь?
Никита поглядел исподлобья в глаза боярину; отодвинув рукою одного из холопов, сел без спросу на лавку (от работы гудели плечи и спина), вытянул ноги в грубых яловых сапогах, сказал:
– Мой батька покойный ентот сруб клал! Сам! Вота и понимай, боярин. Дашь к завтрему ищо паузок лесу – быстрей вельяминовских складем! – глянул в хитрые глаза боярина, поглядел на кувшин с медом. Хвост откачнулся на лавке, захохотал. Отсмеявшись, молвил:
– Ладно, старшой! Исполнишь – и за мною не пропадет! – Подумал, примолвил: – Пей!
Никита, не заставляя себя упрашивать, налил и опружил чару. Скользом глянув на боярина и поняв, что можно, налил и выпил вторую, после чего обтер усы и поглядел прямо в глаза Хвосту:
– Мне бы двух альбо трех древоделей добрых, а ентого, который доводит на меня, хошь и убери, работник хреновый из ево! Землю рушить недолго, а каково таскать будет под снегом?
Хвост смотрел, покачивая головой, верил и не верил. Наконец кивнул:
– Ладно, ступай, старшой! Доводят на тебя и иные многие, бают, был ты у Василья в чести!
– Был, боярин! Дак… о том я толковал тебе… – Он выразительно поглядел на холопов, и Хвост махнул рукой.
– Выдьте на час! – Оба разом встали и ушли. – Не верю, штоб из-за бабы…
– Из-за бабы я от Василь Василича ушел! – перебил Никита боярина. – А не ушел бы – поди, и порешили меня. А к тебе, Алексей Петрович, я не бабы ради и не тебя ради пришел, а с того, что стал ты тысяцким на Москве, а мы, наш род, князьям московским исстари служим!
Хвост глядел, и пьяная дурь бродила у него в глазах. Наконец опустил голову, померк взглядом, примолвил:
– Пей! Пей ищо, старшой!
Никита, не чинясь, налил и выпил третью чару. Стало жарко, и в голове закружило чуть. «Ну и мед у боярина! Боле не нать!» – остерег он сам себя.
– А уйду? – вопросил Хвост, исподлобья глядючи на Никиту.
– Куда уйдешь, боярин? – возразил тот, пожимая плечьми. – Поди, и сына в место свое поставишь! Нет уж, коли самого Василь Василича пересел, дак ни ты не уйдешь, ни я от тебя не уйду до самой твоей смерти! – И усмехнул, и поглядел. (Кружило, ох и кружило в голове! С устатку так, что ли?) Так и не понял ничего боярин, крутанул башкой, молвил: