— Да. Так. Но почему ни одного не нашли?
— Почему ни одного? Один. «С. Ч.». Причем в луже крови.
— И это не показалось странным?
— Кому? Ты еще только десятый класс заканчивал, так что следователя Мукаева еще и в проекте не было. А тот следователь, что был тогда, со спокойной совестью посадил человека, которого утром нашли рядом с телом убитой женщины, еще не вполне протрезвевшего. Логично?
— Да. Вполне. А отпечатки?
— Вот с отпечатками ты потом, должно быть, сообразил. Ведь тот, кого посадили, нож в руки брал? Брал. Закуску резал. Хайкин брал? Брал. Он и принес нож в сарай. Этим ножом убили? Он был в крови убитой, это точно. И раны на теле нанесены подобным же ножом. Но вот тем или не тем…
— Что-то мне нехорошо. — Он стал вдруг поспешно развязывать галстук. — Ножи эти…
— Что? Водички? Водочки? Ваня?
— Жутко отчего-то.
— Надо думать! Десять трупов! И в каком виде!
— Да-да… Мутит… А ты?
— Что я?
— Тебе не плохо?
Свистунов вдруг скривился:
— А меня по голове не били. Чувствительность во мне еще, как видно, спит… Ну, открывай, что ли, свой сейф. Выпью я. Понедельник тяжелый день. Как тому быть и положено. Надо, Ваня, в Ржаксы ехать.
— А тебе не кажется, что на этого Хайкина кто-то оказывает давление? — В его голове стало вдруг пусто и ясно. Посмотрел на Руслана Свистунова очень внимательно, словно о чем-то догадавшись. И тот вздрогнул, отвел глаза:
— Давление? Кто это на него может оказывать давление?
— Не знаю. Тебе виднее.
— А почему это мне виднее? По-твоему, это я заинтересован в том, чтобы десять трупов повесить на тронутого Хайкина?
— А по-твоему, я?
— Не знаю, не знаю… Открывай, что ли, свой сейф.
— Хочешь проверить, там пистолет или нет? — усмехнулся он.
— Да иди ты… В самом деле. Это потом выяснится, кто кому друг, а кто кому враг. А сейчас открывай.
Он открыл. Действительно, на полке, в самом уголке, стояла наполовину пустая бутылка водки. Водка была хорошая, завода «Кристалл», но он посмотрел на нее почему-то с отвращением. Хотя, говорят, раньше пил, и пил много. Но теперь перед глазами встали ряды пустых бутылок. И после этого боль и забытье. А потом были только дорога, и вот он, теперешний день, день пятый.
— Я не буду пить, — твердо сказал он. — Не могу.
— Дело твое. Но я бы на твоем месте посадил этого Хайкина. Поверь, так нам будет проще. И тебе, и мне. И Вэри Вэлу.
Вечер
В конце рабочего дня он сам предложил Свистунову:
— Давай через Нахаловку домой пойдем?
— Так это ж какой крюк! Тю! — сложил губы трубочкой Руслан. Он невольно улыбнулся: точно, Свисток. Потом сказал:
— Я должен узнать дом, в котором на меня напали.
— Ты уверен, что его узнаешь?
— Да. Уверен.
— Тогда пойдем через Нахаловку. Вдвоем. Меня Вэри Вэл лично приставил к тебе повсюду сопровождающим, учти.
…Город он не помнил, чтобы ходил по нему, как по родному, не помнил, а вот этот район смутно начинал припоминать. Нахаловка. Начиналась с самовольных, не разрешенных законом застроек, потому так и называется. Именно здесь кто-то стукнул его бутылкой по голове и накачал наркотическим препаратом. В одном из больших кирпичных особняков, которых в Нахаловке было большинство. Деревянные дома, даже новые, добротные, как-то терялись среди двух— и трехэтажных строений, в каждое из которых хозяин привносил элементы собственной фантазии. То крылечко какое-нибудь затейливое соорудит, то башенку на крыше, а то и не одну, то круговую веранду. Участки здесь небольшие, каждый клочок земли использован с максимальной выгодой. И почти перед каждым домом — роскошный цветник.
Сейчас, в начале лета, пышно цветет шиповник, цветет колючий кустарник, покрытый сплошь одуряюще пахнущими белыми розочками, цветет жасмин. Он вспомнил вдруг, что любил это время года. Любил июнь, бордовые пионы на клумбе, выложенной по краю половинками красных кирпичей, любил запах жасмина и белых роз. Откуда он все это любил? И где?
— Ну, узнаешь что-нибудь? — напряженно спросил Свистунов.
— Кажется, да. Я здесь был.
— Конечно, был. Всю последнюю неделю сюда ходил, как на работу. В свободное от бесед с Хайкиным время. Смотри, как эта бабушка на тебя глазеет!
— Доброго здоровьишка! — услышали они из-за новенького, еще не покрашенного забора. Оттуда тянуло запахом свежей щепы и опилок.
— Здравствуйте, бабуля!
Свистунов решительно потянул друга в ее сторону. Ему же идти к бабуле отчего-то не хотелось. Сейчас опять услышит про себя что-нибудь злое, неприятное.
— Домик-то ваш? — спросил Свистунов, кивнув на кирпичный двухэтажный особняк. Не самый шикарный на этой улице, но весьма внушительный.
— Чегось?
— Домик-то, говорю, вам, бабушка, такой отстроили?
— А ты кто такой будешь? — подбоченилась бабулька. — Налоговая инспекция?
— Налоговая тебя посетит, если следственным органам помощь не окажешь, — ощерился Руслан. А бабулька вдруг глянула на него, следователя Мукаева, и в испуге закрыла рот ладошкой:
— Батюшки, не признала! Никак, сызнова следователь ко мне?
— Да, — нехотя кивнул он головой.
Хозяйка сразу же засуетилась:
— Чайку не хотите ли? А домишко не мой, нет. Зять построил. Заместо прежней халупы. В Москве он. С дочкой. А здесь, значит, отдыхают. Вот выходной будет, и нагрянут. С компанией, это уж как водится. Мясу на костре жарить. Добро переводить. Вот завтра и нагрянут.
— Чаю мы не хотим, — вздохнул Свистунов. — Не до чая. Значит, эта личность вам знакома?
Капитан полуобернулся в сторону друга. Бабка согласно закивала головой:
— Знакома, знакома. Как же! Только я уж говорила: ничего не знаю.
— Что, и машины крытые отсюда никогда не выезжают? — усмехнулся Руслан. — Из Нахаловки?
— Как не выезжают? И от меня выезжают. Материал-то все привозят. Строятся-то, почитай, в каждом доме.
— Строятся, значит. А в какой дом этот гражданин, то есть следователь Мукаев Иван Александрович, заходил примерно полтора месяца назад, в конце апреля, в среду, тоже не припомните?
— А мне, милок, что понедельник, что среда, все едино. Старая я. В церкву только по воскресеньям хожу. Но это колокольный звон подскажет. Как зазвонили к заутрене — значит, пора. Али к вечерне.
— Господу, значит, молишься?
— А как же, милок? Молюсь. За дочку молюсь. Как не молиться-то? Детей-то Бог не послал. Мужа послал, денег много послал, а вот утешения на старости лет ни ей, ни мне. Утешаются вот: строят. Построят — сломают, потом сызнова строят. А я в церкву хожу. Все Господа спрашиваю: за что, мол? Молчит, окаянный. Ох, прости, Боже, душу мою грешную! — Бабка несколько раз быстро-быстро перекрестилась. — Видать, как призовет, так и укажет за что… А про эту личность сказала бы, да умолчу.