Иван сильно уставал эти дни. Платили сдельно, и грузила дружина от темна до темна. Но зато чаяли заработать погодней. Сегодня как раз довершили последнюю из тех лодей, что Марфа посылала на Север, кончили пораньше, получили плату, и Иван пришел рассчитаться с тестем, у которого займовал с полгода назад и до сей поры не мог отдать.
Теперь сидели за разговором. Вернее, сидел-то Иван, а Конон, не прерывая работы, бросал слово-два, а то и разражался короткой речью, всё так же равномерно нажимая на коловорот и неотрывно следя за сбегающей костяной стружкой. Толковали о том же, о чем и все в городе, - о Москве.
- Тамо так не работают! - приговаривал Конон, придирчиво разглядывая законченную крышку.
- Грубая работа у их! - Он передал изузоренную пластинку дочери, для полировки. - Нашу работу куда хошь вези. Во, гляди!
Конон протянулся, открыл поставец, вынул оттуда берестяную плетеную коробку, прижав к груди, осторожно снял крышку и высыпал на стол сияющую груду костяных, ярко отполированных гребней и пряжек, которые тотчас с легким стуком веером раскатились по столешнице, наполнив рабочую, скудно обставленную горницу Конона изысканным богатством боярского терема.
Иван, робея, осторожно притронулся грубым пальцем к пряжке с хвостатою девой, что держала в руке крохотный костяной кубок. Его каждый раз изумляла Кононова работа и то, как тесть своими узловатыми большими твердыми руками создает такие крохотули, вытачивает тонкие писала с звериными головами, резные уховертки, костяные накладки и застежки к кожаным переплетам книг, покрывает затейливой плетенкой костяные навершия тростей и рукоятки дорогого оружия. Тимофей тоже протянулся поглядеть. В кои-то веки один гребешок укупишь в торгу, а здесь их не одна дюжина, и не только простые, вседневные, со сверленым кружковым узором, каких всюду полно, но и дорогие, нарочитые, с завитыми, ручной работы, краями, с выпуклыми узорами в срединной части: грифонами, девами-птицами, крылатыми змеями в переплетении сказочных трав.
Насладившись откровенным восхищением гостей, Конон неторопливо собрал все опять в берестяную коробью, задерживая взыскательный взгляд на том или ином изделии. Выбрал из грудки пряжку и протянул сыну, молча указав ногтем на недостаточно заполированный край, и тот также молча, принял, посмотрел и, кивнув, принялся кусочком лосиной замши наводить глянец.
- И кузнь наша лучше московськой! - прибавил Конон, убирая коробью. - Возьми хоть что, хоть уклад, хоть брони, хоть серебряную, хоть золотую кузнь. У нас, вишь, на каждом дели свой мастер сидит. Сапоги, и те не по одину шьют. Есть мастера подошвенники, те какую хошь подошву, какой хошь каблук тебе стачают, тимовники, по красным кожам опеть свои мастера, узорят - другие. И каждый с младых ногтей к своему делу приучен. А на Москвы один мастер и кует, и лудит, и узорит, уж как может, так и ломит. На Москвы о сю пору чеботы на одну колодку шьют, что для правой, то и для левой ноги чисто валенцы! Такой сапог обуть - прежде надо вдвои подвертки из толстины навернуть. Пото московськи бояра все и ходят в новгородских сапогах! А уж каки там костерезы… Да вот, погляди, московська стросточка ко мне случаем попала. Из той же цевки!
Иван с Тимофеем по очереди подержали в руках набалдашник, исполненный с грубоватой лихостью, не очень задумывавшегося о качестве своего товара московского мастера.
- Талан есь, а прорезыват как? Как бог на душу положит! А уж полировка совсем никуда… Ну, не чиста работа! - заключил Конон, убирая навершие в коробью.
- Есь и там мастеров! - примолвил он погодя, принимаясь за новую пластинку. - Колокола тамо хорошо льют… Богаты, наймуют! Вот Кюпро, сосед, иконник, его уж звали на Москву! Не хочет: тамо кланяйсе кажному боярину до зени, был Трифоном, станешь Тришкой, не порадуют те и деньги, - говорит. А Ферапонт, иконник, уехал, и Коста тоже, серебряник. Бают, в чести на Москвы! Тут как сказать? На Москву переехал - тамо ты Тришка, а здесь Трифон Иваныч, дак чего дороже… С какого бока посмотреть! Одно: коли ты Тришка, дак и деньги у тебя отобрать - не в труд, кому пожалуешься? Тришка ты и есть! Другое: коли жрать нецего станет, дак долго ли тебя Иванычем замогут звать? Немного в Трифонах-то находишь, не ровен час, и тута, в Новом Городи, Тришкой назовут! Так Тришка, и другояк Тришка, дак хоть пожить ладом! Нашу хоть работу возьми, и на Литвы ей почет, а как мастеры живут? Хоть меня возьми! Всею семьей бьемся, и всё одно, кажное пуло на счету. Мне ученика взеть, и то не на что! Кажной год новы налоги налагают, и в торгу дороговь! Счё тако?
Жонка Конона, до того молча хозяйничавшая в печном углу, тут тоже вмешалась:
- Поросенка выкормила одного, дак что на таку семью! Нать баранов хоть трех… А как слухи о войне начались, и все подорожало, и барана не укупишь, и осённых поросят не укупишь, дороги нынче поросята-ти, и масла не укупишь!
Причитая, Конониха взмахивала руками и шлепала себя по бокам, как утка крыльями. Пожалившись, разом замолчала и полезла ухватом в печь. Конон поглядел на жену вполглаза и продолжал ворчливо:
- Теперь рассудить, как поддатьце за короля? С Москвою, понимаешь, у нас все одинакое, а Литва - там иная вера, язык другой. Москве поддатьце - тоже не метно! А, боярская печаль! Мы как ни решим, нас не послушают! Наши старосты только на вече слово скажут, а и там уже у них все без нас готово-оговорено… Было преже! При прадедах. Слушали и нас! Дак в те поры и налогами не давили так нашего брата, как ныне… А теперешны бояра, кто за Москву, кто за Литву, а уж нам, черным людям, все заедино - вороги!
Язь почел нужным выступить в защиту своей боярыни, но Конон слушал его рассеянно, вполуха, перебил вопросом:
- Ты, Тимоха, ездил куда ле?
- Девку одну отвозил, обрюхатела, верно, от кого из боярчонков. Не наше дело.
- Сам-то не пользовалсе?
- Молчи, старой! - прикрикнула Кононова жонка. - Волосы вылезли, а туда ж!
Походя, она торнула мужа в спину, слегка, для порядку.
- Ето ницего, не дерись, однако! - примирительно отозвался Конон.
- Ни, у нас с ентим строго! - отвечал Тимофей. - Сама узнат, будет лиха!
- Ты вот ездил, - подзудил опять Конон, - хоть чего бы привез! Хоть поросенка осённого! Там оны дешевше. Туды девку, назад свинью!
- С Москвой не заладитце, опять дороговь пойдет на снедный припас! - подал голос старший из сыновей Конона, до сих пор только молча слушавший речи отца и Тимофея.
Не желая ввязываться в невыгодный для себя спор, Тимоха поднялся:
- Прощевайте, мужики!
Когда он вышел, Конон качнул головой и, прицеливаясь к новой пластине, поданной ему старшим сыном, заключил:
- Неплохой мужик, а - набалован! На боярском дворе, горюшка нет, посидел бы тута… Охо-хо-хо-хо!
- Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли! - вновь подал голос старший сын.