– Созови всех!
Избранные бояре, младшие сыновья и дочери, стараясь соблюдать тишину, теснясь, стали проходить в горницу, обступая княжеское ложе. Горница наполнялась. Дмитрий лежал просветленный, глядя куда-то в ничто, поверх лиц и голов. Потом заговорил. Кратко и тихо велел детям не выходить из материнской воли, а Евдокии – блюсти детей.
– А вы, дети, родительницу свою чтите и страх держите в сердце своем!
– Он опять помолчал. Слова давались ему с трудом, но говорил умирающий ясно, почти по-книжному. – Мир и любовь имайте друг ко другу… Аз же предаю вас Господу Богу моему и матери вашей. Не погубите раздорами Русь! Бояр любите, воздавайте коемуждо по чести его… А вы, бояре… – Он вглядывался в серьезные, ждущие, насупленные лица. – Пред вами родился еси, с вами возрос, вами побеждал во бранях! – Среди бояр послышалось шевеление, суета. Вошел припоздавший Боброк. Протиснувшись в первые ряды, встретил неотмирный голубой взор своего князя. – Вы же нарекостеся у меня не бояре, но князи земли моей! – говорил Дмитрий, словно уже отрекаясь от державства. – И вас, и ваших детей не обидел никоторого, не отверг и не остудил… В радости и скорби, в ратной беде и в пирах был с вами! Ныне помните и служите вот! – Он глазами указал на Василия. – Да будет едина земля, едина власть!
Голос князя слабел, затих. Бояре молча, теснясь, начали покидать покой, но прежде каждый подходил к князю проститься. Иные целовали руку умирающему. Боброка Дмитрий взглядом привлек к себе и, когда тот наклонился по знаку князя поцеловать умирающего в губы, прошептал:
– И меня прости!
Последними вышли дети, сдерживая рыдания, облобызав отца, чуть улыбавшегося, когда чистое дыхание детей, их влажные ротики касались его губ.
Евдокия с обострившимся лицом – ей было очень худо, и она чуяла, как мокредь сочится по одежде, – осталась наедине с супругом. Он спал, дремал ли. Вновь открывши глаза, промолвил тихо:
– Поди приляг!
Евдокия послушалась, потому что уже не могла иначе. У княжеского ложа остались няньки и постельный холоп. В окнах синело, гасло, меркла весенняя прозрачная вечерница. В исходе второго часа ночи князь встрепенулся опять, начал биться, что-то неразборчиво бормоча. Раскосмаченная Евдокия вбежала в покой, приникла к нему, слушая хрипы и стоны в его большом, бессильно раскинутом теле. Он все выгибался, не хватало воздуху. «Откройте окно!» – властно потребовала она. Вышибли забухшую оконницу. В горницу пахнуло влажною свежестью ночи. Князь дернулся еще раз, глубоко вздохнул и затих. Руки и лицо его начали медленно холодеть…
Сергий Радонежский, почуявший в своем далеке, что с князем худо, и вышедший в путь прошлым вечером, не застал Дмитрия в живых всего за три-четыре часа. Впрочем, подходя к Москве, по какому-то разом навалившемуся и уже привычному для окружающих наитию он понял, что опоздал, и все одно продолжал идти споро и ходко, поелику понимал, что надобен будет князю Дмитрию и после смерти.
В теремах, когда он подошел к красному крыльцу, творилась растерянная суета. Стражники и сенные боярыни, портомойницы и дети боярские сновали по переходам, сталкиваясь и разбегаясь, словно мураши в потревоженном муравейнике. Еще никто не успел навести порядок, властно приказать, указав каждому его место и дело. Сергий прошел сквозь эту безлепицу, никем не спрошенный и даже почти не замеченный. Редкие, сталкиваясь нос к носу с преподобным, ахали и падали на колени.
Наверху, в теремах, слышался высокий женский голос, с тяжелыми всхлипами выговаривавший старинные слова. То Евдокия, ослепнувшая от слез, причитала над телом супруга, уже положенного в домовину. Причитала по-древнему, находя такие же древние, рвущие душу слова:
Ааа-ох! Ладо ты мой, ладо возлюбленный!
Заступа ты моя да оборонушка!
Радетель своим да малым детушкам!
Ааа-ох!
Почто смежил свои ты оченьки ясныи!
Почто запечатал уста свои сахарныи!
Како успе, драгый ты мой, ненаглядныи!
Како мене едину оставих, вдовою-горюшицею!
Ааа-ох!
Почто аз переже тебя не умрех, ладо ты мой!
Камо зайде свете очию моею!
Где отходиши, сокровище живота моего!
Почто не промолвиши ко мне словечика прощального!
Ааа-ох!
Цвете мой прекрасный!
Почто рано увядаеши!
Винограде мой многоплодный!
Почто уже не подашь плода чреву моему?
И не принесеши сладости душе моей?
Ааа-ох!
Все-то цветики во саде да повенули,
Все-то пташицы да пригорюнились,
Все-то люди пристиянския да приуныли!
Чему, господине, не взозриши на мя?
Почто не примолвиши ко мне?
Ужели, господине, забыл мя еси?
Ааа-ох!
Почто к детям своим да не промолвиши!
Да и не позриша на них, на сиротиночек!
Кому ли приказываеши мене?
Ааа-ох!
Ты восстань, моя родимая кровиночка!
Ты явись ко мне дородным добрым молодцем,
Хоть на час явись да на поглядочку!
Ааа-ох!
Солнце ты мое, рано заходиши!
Месяц мой красный, скоро погибаеши!
Звезда восточная, почто к западу грядеши?
Ааа-ох!
Царю мой, како прииму тя или како послужу ти!
Где, господине, честь и слава твоя?
Где, господине мой, господство твое?
Ааа-ох!
Всей земли государь был еси!
Ныне же лежиши, ничим же володея!
Ааа-ох!
Многия страны примирил еси,
И многия победы показал еси,
Ныне же мертв и бездыханен еси!
Ааа-ох!
Изменися слава твоя,
И зрак лица твоего преминися в истление!
Животе мой, возлюбленный!
Уже не повеселюся с тобою!
Ааа-ох!
За многоценныя бо и светлыя ризы твои –
Худыя и бедныя сия ризици приемлеши!
За царскый венец – худым сим платом главу покрываеши!
За палаты красныя – трилокотный гроб сей приемлеши!
Ааа-ох!
Свете мой светлый, чему помрачился еси!
Аще ли услышит Бог молитву твою,
То помолися и о мне, княгини твоей!
Ааа-ох!
Вкупе жила с тобою, вкупе и умру с тобою!