Но никто Олимпиаде Серафимовне не ответил.
Завтрак был испорчен, и у всех разом пропал аппетит. Некоторое время спустя, дамы разошлись, а на веранде остались только братья и Валя, убирающая посуду со стола. Егорушка, посопев носом, заметил:
— Я всегда знал, что Ольга Сергеевна плохая.
— А ты хороший, — раздраженно заметил старший брат. — Тебе давно лечиться надо. Как ты теперь жить собираешься? И где?
— Как где? Здесь.
— А ты соображаешь, что теперь папина доля перейдет к твоей тетке? А тебе ничего. Ни-че-го, по слогам повторил Эдик.
— Ну и что? Разве Маруся меня выгонит? Она хорошая.
— У нее ведь и другие родственники имеются. Как ты с ними уживешься?
— Какие родственники?
— Иногда мне тебя даже жалко, Егор, — грустно сказал старший брат. — Ладно, живи. Дозволяю. Только перестань подсматривать, иначе вылетишь отсюда с треском.
— А кто меня выгонит? Ты что ли?
— Хотя бы и я, — лениво потянулся Эдик.
— Пойду почитаю, — обиженно сказал Егорушка. — Мне не нравится все, что ты говоришь.
Валя, вновь вернувшаяся на веранду за посудой, проводила его насмешливым взглядом. Ребенок, большой ребенок! И виновато сказала Эдику:
— Сумочку пришлось отдать.
— Ничего, — отмахнулся он. — В конце концов, все тайное становится явным. Странно, что практически все заглядывали в Марусину записную книжку, и никто не обратил внимания на строчку, которая так важна! Не думаю, что домохранительница будет теперь молчать. Хотя… Это мотив, так мотив! Даже к лучшему, что так вышло. И все в маленькой записной книжке, если только милиция сообразит.
— Мотив чего? — не поняла Валя.
— Двух убийств, вот чего. По крайней мере, он объясняет, почему она застрелила отца. Ладно, пойду, позвоню. А ты молодец.
Валя зарумянилась.
— Может, чего еще надо сделать?
— Ходи по дому, слушай, приглядывайся. И за Настей присмотри.
— Она к вам… очень хорошо относится.
— Мы же договорились, что будем на «ты». Относится! — хмыкнул Эдик. — Пойду позвоню.
Валя понесла на кухню грязные чашки, а он спустился в сад, достал мобильный телефон и, набрав номер, услышал длинные гудки.
— Что за черт? — он уже начинал волноваться. — Неужели еще не проснулась?
Набрал номер еще раз, никакого ответа.
— Ту ти, ту, ту, ту, — усмехнулся Эдик. — Надо ехать.
Эраст Валентинович Веригин, уже в своих ботинках, спускался по ступенькам в сад.
— Далеко собрались? — поинтересовался Эдик.
— Домой поеду, — тяжело вздохнул Веригин. — Слава богу, все разрешилось. Какая, однако, отвратительная женщина оказалась!
— Ну да… А папочку верните, Эраст Валентинович.
— Какую папочку?
— Ту самую.
Веригин замялся, начал оглядываться по сторонам, подкашливать по-стариковски, прочищая горло. Потом виновато взглянул на Эдика:
— Ах, это вам девушка рассказала, как я… Честное слово, она совсем не то подумала!
— Она не то, а я подумал, как надо. За нас обоих. Что там, Эраст Валентинович?
— Ничего особенного, Эдик, ничего особенного, — засуетился Веригин.
— То-то вы в нее так вцепились. Где папка?
— В…
— Где?
— В моей машине.
— Ах, уже в машине! Быстро соображаете!
— Там только акварели, ничего не значащие и не стоящие акварели!
— Кисти Эдуарда Листова. Ну да, ничего не стоящие! Охотно верю.
— Там даже подписей нет! Абсолютно никаких подписей! Это этюды, которые он привез около двадцати лет назад из провинции!
— И можно в уголке аккуратненько подрисовать: «Э. Веригин». А?
— Но это же невозможно! Все знают манеру Эдуарда Листова, и я никогда бы не посмел…
— Значит, акварели написаны не в его манере, Я все-таки кое-каких терминов успел нахвататься. А как насчет зависти?
— Какой зависти?
— Живописью в молодости баловались, Эраст Валентинович?
— Побойся бога, Эдуард, побойся бога! Я только хотел открыть миру нового Листова.
— Вот и откройте. Только без самодеятельности. А папку отдайте мне.
— Но… Она теперь принадлежит, как я понимаю, этой девушке, Марусе.
— Вот именно.
— А ты тогда тут причем?
— А вот этого не долго осталось ждать. Во всяком случае, я отстаиваю ее интересы, можете не сомневаться.
— Хорошо, — кивнул Веригин, — я отдам. Но Нелли сама хотела… А, впрочем, какая разница!
Сопровождаемый Эдиком он пошел к своей машине, синему «Ниссану», из салона бережно достал папку, подержал несколько секунд в руках, а потом с явным сожалением протянул Оболенскому:
— Вот. Только вы, Эдуард, имейте в виду, что обращаться с этим надо бережно.
— Да-да, — рассеянно ответил тот, заглянув в папку и присвистнул: — Ничего себе этюды! А неплохо, черт возьми! Неплохо! А? Я пока оставлю это себе.
Веригин что-то еще пытался сказать, но Эдик, не дослушав, быстрым шагом направился к своей машине. Вот старый прохиндей! Все воры, никому нельзя доверять в этом доме, никому!
…Он гнал машину по шоссе в сторону Москвы на высокой скорости, надеясь только на одно: Маруся еще спит. Бессонная ночь, большая доза снотворного. Нет, не могла она так быстро прийти в себя, если только не разбудили. А кто разбудил?
Эдик гнал прочь дурные мысли и убеждал себя, что все идет по плану. Отца больше нет, Настя пока молчит, тетя Нелли тоже умерла. Как там говорится? Мир ее праху. Все хорошо, все замечательно, все идет по плану. Ах, мама, мама, надо же было попасть в дом именно этому пистолету после стольких лет! А старший оперуполномоченный еще удивляется, откуда на нем твои отпечатки пальцев! Но сколько же лет этой истории? Их там просто не может быть, этих отпечатков! Мало ли в чьих руках успел побывать «Деринджер»! Он блефует, просто блефует. Или знает наверняка?
Потом, уже добравшись до дома, он нетерпеливо давил на кнопку, вызывая лифт, и переминался с ноги на ногу. Ну, скорее же, скорее! Как медленно!
Трель звонка зажурчала за дверью квартиры, но не последовало никакого ответа. Он прислушался: шагов нет. Еще раз прослушал простенькую мелодию, все еще не веря в происходящее. Потом вставил ключ в замочную скважину и открыл дверь:
— Маша! Где ты? Маша!
Тишина. Не разуваясь, он прошел через прихожую прямо в спальню. Кровать была не застелена, на столе горы грязной посуды, везде раскиданы испачканные красками тряпки. Самый настоящий бардак. А Маруси нет.