– Не балуй!
За отцом поскакало всего полтора десятка ратников, его «детские». С падающими сердцами следили сыновья, как отец далеко впереди подскакивает к первым бегущим, замахивается шестопером, что-то кричит, а его «детские», растянувшись по полю, с саблями наголо гонят назад бегущих.
– Повернет! Нет… Повернет! – шептал в забытьи Борис. Александр, бледный, смотрел, сжав зубы, слезы катились у него по лицу. Иван с тревогою смотрел на воеводу, что тоже безотрывно следил за князем. Но вот пешцы повернули и нестройною толпой побежали назад. Князь гнал их, размахивая шестопером и (не слышно отсюда) страшно матерясь, и уже, обскакав поворотивших мужиков, врезался в пешую рать, где: «Князь! Князь!» И уже, с поднявшимся ликующим криком, рать поворотила и пошла, быстрей пошла, еще быстрей и уже бегом, с ртами, разорванными в реве, опрокидывая рязанскую конную дружину, и уже те заворачивали коней, устремляясь в бег.
Юрий чудом не погиб под копытами татарской конницы. Он только что подскакал к полку, когда татары во главе с рязанскими воеводами начали появляться из-за холма и с визгом скатываться вниз, прямо на московский полк. Протасию, который в сплошном крике, ржании, гуле и топоте тысяч коней, срывая голос, поворачивал полк, развертывая его лицом к татарам, было не до Юрия. Пригнувшись, – в воздухе над ним со зловещим пением прошли татарские стрелы, – княжич вытащил лук и стал стрелять, почти не целясь, в катящуюся все ближе и ближе лавину татарской конницы, быстро опоражнивая колчан. Конь плясал под ним, и вряд ли хоть одна из стрел Юрия достигла цели. Татары были уже совсем рядом, он уже различал оскаленные скуластые лица, и тогда, убрав лук, он вытащил было саблю и только тут, невольно оглянувшись, увидел, что остался один, далеко от полка. Юрий припустил к своим, за ним уже гнались, сматывая на руку арканы, двое татар, по платью и оружию признавших дорогого пленника. Юрий скакал, остро переживая страх и радость сечи, и, не доскакав до своих, снова повернул, усмотрев зарвавшегося татарина, и обнажил клинок, и кинулся, но чей-то конь, налетев на него грудью, выбил Юрия из седла, а дальше он плохо понял, что произошло. Вокруг оказались московские ратники, и знакомый старик дружинник, за шиворот подняв Юрия («Жив? Жив!»), кинул его в седло и поволок подальше от сечи. И Юрий, переживший и радость, и страх, и панический ужас смерти, сейчас плакал от стыда и унижения. Ратник держал за повод его коня, меж тем как перестроенный полк уже катился мимо и вокруг них, встречу татарам, и клинки, как редкие зыбкие колосья, колыхались над головами скачущих ратников.
Обтекающий клин татар был смят посланным на помочь полком, и Протасий густым тараном кольчужной конницы прошиб татарскую лаву насквозь. Легкие татарские всадники заворачивали коней, огрызаясь стрелами, уходили, а московский полк, озверев от победы, катился, почти не отставая, следом за ними, рубил и топтал непроворых, и уже докатывался до вершины холма.
Данил, видя, что пешцы пошли в дело и уже теснят врага, остановился и утер пот. Понял, что давеча струхнул маленько. Слева, рассыпаясь по склону, бежала рязанская пешая рать, а волынская дружина Родиона, рубя бегущих, косо подвигалась по подошве холма, отрезая рубившихся в середине, под холмом, рязанцев. И полк Протасия, справа, растянувшись вширь, гнал татар и уже взбирался на бугры, с которых давеча скатывались татары. Это была, кажется, победа.
Данил поднял шестопер и помахал им, призывая к наступлению. Полк, переходя в рысь, а с рыси на скок, пошел вперед, и Данил, все утирая и утирая льющийся пот, стоял, пропуская полк мимо себя, и слушал, как тяжко у него в груди бьется сердце и кровь толчками ударяет в виски. Потом шагом поехал вслед за полком.
Княжичи, Борис с Александром, подскакали к отцу.
– Батюшка, победа?!
– Кабыть так, – отозвался Данил, с рассеянной легкой улыбкой озрев сыновей.
– А что, могли разбить нас? – спросил, не утерпевши, Борис.
– Да нет, куды! Мало у его рати… Маненько-то заминка вышла. Пополошились, как увидали татар, ну да поправились… А татар-то, татар погнали! Ну, Протасий, храбор! – рассмеялся Данил, покачивая головой. Потом, кивнув на уходящий полк, бросил сыновьям: – Ну, скачите теперь!
– Можно?! – только выдохнули оба княжича и стрелами, перегоняя друг друга, понеслись по полю догонять полк. Охраняющие княжичей всадники, как пришитые, неслись следом, не отставая.
Князя Константина взяли, как и обещано было, его собственные бояре, ездившие перед тем в Москву. Их было двое. Князь растерянно смотрел, как катится мимо, сверкая клинками, московская конница, и еще не понимал, почему его коня держат под уздцы и что за ратники окружают его, отбивая от других. Когда понял и рванулся, было поздно. Князя обезоружили, взяли под руки, он рычал, плевался, стременами увечил бока коня, и тот вставал на дыбы и хрипел, затягивая аркан на своей шее. Но уже подскакивали москвичи, и Константин, яростно глядя на предателей, утих и дал повести своего коня в стан Данилы.
По всему полю вели пленных. Бой утихал. Пешая рать уже возвращалась в стан.
Данил принял рязанского князя в шатре, глядя на него с добродушным лукавством. Князь был высок, прям, с недоуменно возведенными кустистыми бровями и узкою, тронутою волнистым серебром бородой. Он все еще не понимал, как все это совершилось, и все еще не мог поверить, что – пленник Данилы Московского. Сперва Константин даже не хотел разговаривать, но к ночи помягчел и согласился поужинать вместе с Данилой, но и за едой брал мало, пил еще меньше и смотрел прямо перед собой все с тем же недоуменно-сердитым выражением лица и приподнятых, словно удивленных бровей.
Возвращались опять под проливным холодным дождем. Когда подошли к переправе, летела уже снежная крупа, и Ока шла темная, холодная даже на взгляд, так что, глядя на воду, дрожь пробирала.
В захваченной Коломне был оставлен полк с городовым воеводой. Данил был уверен, что уломает-таки князя Константина и заставит по договору отказаться от своих прав на город в пользу Москвы. Пленного князя, воротясь домой, поместили в особном покое, оставя ему несколько своих слуг и присланного из Рязани священника. Охране Данил велел стеречь князя пуще глаз, но не утеснять ничем. Блюда ему посылались со стола Данилы, а зимой князю разрешили даже охотиться.
В Рязани остался сын Константина Романовича, Василий. С ним тоже велись пересылки. Но сын ссылался на отца, а князь Константин, проводивший дни за чтением греческих книг, сердито отвечал Даниле, что по миру Коломны ему не отдаст. Данил и бояр к нему посылал, и сам заходил, глядел с уважением, как князь неторопливо листает писанную греческим уставом книгу (хотелось спросить, что это такое, но – боялся уронить себя), вздыхал, вновь и вновь заводил разговор о Коломне, по Константин упрямо тряс головой, как будто не он был в плену у Данилы и не стояли уже в Коломенском детинце московские ратные люди, и не соглашался ни на какие уступки.
Между тем проходила зима. Заболел князь Иван, и снова неотвратимо возник вопрос о переяславском наследстве.