– «Уже изнемогаю!» – звал князь. – «Потерпи!» – уговаривала его Феврония, спеша дошить воздух, и уже когда пришли от Петра в третий раз, передав его слова: «Уже хочу умереть и не жду больше», – сказала: «Иду!» Вколола иглу в недоконченную работу и умерла вместе с ним.
Окулина дочла и медленно откинулась. Маша вдруг заревела навсхлип, зажимая лицо руками, и княгиня неожиданно добрым движением привлекла к себе ее сотрясаемые рыданием плечи:
– Полно, ластушка, приедет твой ездец, уж коли любит, так приедет!
Вошел князь. Овдотья, бросив девушку, что перестала рыдать, встала и пошла ему навстречу. Улыбаясь, Данил оглядел горницу. В стоянцах светло горели желтые ярого воску свечи. Девки вскочили, боярыни склонили головы. Данил махнул им рукой – сидеть. Улыбаясь Дуне, погладил тепло-гладкую изразцовую печь. Поглядел на воздух в больших пялах, что шила Овдотья. Пошутил:
– Иглу-то не забыла воткнуть?
– А ты и подслушивал, какой! Голоден, конечно!
– Как зверь!
– Счас накажу!
Проходя мимо него, нарочно коснулась плечом, погладила по руке, оттого стало еще теплее. Скоро Данил, переменивший платье и сапоги, омывший руки под медным рукомоем, сидел за столом и ел тройную уху, а Овдотья глядела, как голодно ходят у него скулы, как поблескивают глаза. Привставая, сама подливала того и другого. По случаю начала поста уха была рыбная. От меда Данил отрекся, помотав головой:
– Квасу! Меду счас на поварне выпил. Доспевает. Добрый будет мед. Ты-то ела? Поешь со мной!
– Я вот чего возьму: грибов, – отмолвила Овдотья, – и соленого чесноку.
– Опять на соленое потянуло? – спросил Данил весело. Овдотья залилась алым румянцем, поглядела из-под ресниц, отрицательно покачала головой. Данил, отвалясь, шелушил чесночину.
– Добрый чеснок! Нынче не загниет, сказал я им: он прохладу любит, лучше лежит!
– Ты у меня хозяин! – ласково-лукаво отозвалась Овдотья.
– А что?
– А кто лонись осетров загубил?
– Коптильню нужно нову!
– Ну дак и не докоптили-то, по твоему же слову делали, как быстрей! Испортили никак о двести пудов!
– Все одно не пропала!
– Не пропала, а уж купцам не пошла, скормить пришлось.
Сытый Данил только рукой отмахнул. Будет поминать теперь до весны! Работники ели – нахваливали! Спросил про сына:
– Спит?
– Спит уже. Тихо так спит, наигрался. Тебя боярин прошал какой-то.
– Что ж не сказала враз?
– А хоть поел в спокое!
– Ну, и пожар случись, тоже впереди кормить станешь?
– Сыт?!
– Боле некуда! Что ж, зови боярина-то!
– Я посижу?
– Смотря с каким делом он ко мне!
Боярин, наклонясь в дверях, пролез в горницу, и тотчас по его лицу в тенях и отблесках заколебавшихся свечей стало ясно, что вести были недобрые. И когда боярин, косясь на княгиню, начал сказывать, Данил махнул рукой Овдотье:
– Выдь, про смерть не тебе слушать!
Зло совершилось в Курском княжении, но касалось всех, потому что могло откликнуться не тем, то другим. И сразу как-то словно даже холодом повеяло по Кремнику от того места, где стоял ордынский двор и сидел баскак московский. Правда, Данил ладил с баскаком неплохо. Татары подторговывали, и торговля эта – так уж он сумел устроить – шла тоже через князя и была не безвыгодна Данилу. Теперь же, с переменами в Орде и нелюбием между Ногаем и Телебугой, приходилось держать ухо востро.
В Курской земле произошло вот что. Баскачество в Курске держал бесермен Ахмат, откупивший у татар сбор даней. (Слава Богу, у них здесь с Александровых времен дани собирали сами и уже сами передавали баскаку!) Ахмат, кроме того, что немилосердно обирал княжество, устроил две своих слободы в отчине Олега, князя Рыльского и Воргольского. Ахматовы слобожане не платили мыта, ни выхода ордынского, и потому слободы скоро наполнились народом, а села близ Курска и Воргола опустели. Сверх того, слобожане, поощряемые Ахматом, сами грабили окрестных крестьян.
Князь Олег со сродником своим Святославом Липовецким, как только в Орде сел Телебуга, отправилась к нему с жалобою. Ахмат не имел права заводить слободы на княжеской земле и переманивать людей, отчего, кстати, страдала ханская казна. Телебуга тотчас дал князьям приставов и велел забрать из слобод своих людей, а слободы разогнать. Олег и Святослав воротились с татарским отрядом, ратникам повелели пограбить обе слободы и, поковав, забрать и вывести своих людей из слобод, что и было сделано.
Ахмат в ту пору был у Ногая и, узнав о разграбления слобод, тотчас оклеветал Олега со Святославом перед Ногаем: мол, Олег со Святославом не князи, а разбойники и твои, великого царя, супротивники. Аще хощеши испытати, то пошли к Ольгу сокольников своих. Есть ведь у него в княжении ловища лебединые, ежели будет ловить с твоими сокольники и придет к тебе, тогда не ратен есть.
Олег не посмел ехать, потому что Святослав Липовецкий, полагаясь на разрешение Телебуги без ведома Олега ночью ударил разбоем на слободу, а тут, как ни поверни: разбой – разбой и есть. Сокольницы пришли, звали Олега, вызнали все и донесли Ногаю, что Олег и вправду разбойник и враг Ногая. Тут-то Ногай и показал, чего стоят в его глазах Телебуговы повеленья. Тринадцатого генваря, как о том уже доносили Даниле, под Ворголом появилась татарская рать, посланная Ногаем. Олег бежал к Телебуге, а Святослав укрылся в воронежских лесах. Татары опустошили всю округу, гнались за князьями, захватили тринадцать человек Ольговых и Святославовых старейших бояр и, поковав их в немецкие железа, отдали Ахмату на расправу.
Теперь татарская рать разоряла Воргольские, Рыльские и Липовецкие земли и забирала полон, а Ахмат снова собирал свои слободы, сгоняя людей, скот и свозя добро. А бояре те уже, сказывают, казнены и развешаны по деревьям. Их видали с отсеченными правыми руками и головами…
Данил слушал, схватясь за голову.
– Люди бегут, к нам уже прибились иные. Принимать ли? – спрашивал боярин.
– Принимай! – глухо отозвался Данил. – Сюда не веди, нать, чтобы баскак не знал.
– Гостей там тоже позабирали немецких и цареградских, но разобрались, выпустили и товар воротили им. Гости тоже напуганы, конечно…
– Понимаешь, чем пахнет тута?
– Как не понять, Данил Лексаныч, батюшка! Теперича кто ни будет ратиться, всяк то к Ногаю, то к Телебуге за помочью, и всю землю испустошат! Олег, сказывают, пенял Святославу, мол, жаловаться нужно было, мы бы передолили его в Орде-то, а Святослав в ответ: «То вороги мои и Руси смертные, не человека обидел, но зверя!» Теперь и Олег со Святославом поврозь…