30-е, вечером.
Боже мой, как я тебя люблю! Увы, я слишком много вложил и в свою любовь и в свои надежды. Если этот слишком тяжело нагруженный корабль случайно опрокинется, то это будет стоить мне жизни. Вот уже три года, как я не видал тебя, и при мысли о поездке в Бельджирате сердце начинает биться так сильно, что я вынужден останавливаться… Видеть тебя, слышать твой по-детски ласковый голос! Взглянуть на твое лицо, белое, как слоновая кость, такое ослепительное при свечах! Угадывать твои благородные мысли, любоваться твоими пальчиками, касающимися клавиатуры, ловить твою душу в брошенном на меня взгляде, в оттенке голоса, когда ты восклицаешь „Oime!“ или „Alberto!“. Гулять с тобой под цветущими апельсиновыми деревьями, прожить несколько месяцев на лоне этой дивной природы! Вот в чем жизнь! О, какой вздор — вся эта погоня за властью, именем, успехом! Ведь все — в Бельджирате: и поэзия и слава! Мне следовало бы сделаться твоим управляющим или, как предлагал этот добрейший тиран, которого мы никак не можем возненавидеть, жить у вас на правах твоего „чичисбея“, чего, однако, наша пылкая страсть не могла дозволить. Неужели твой герцог — итальянец? По-моему, он сам бог-отец, и вечен, как он! Прощай, мой ангел! Тебе придется простить мне уныние следующих писем за эту веселость, этот луч, кинутый факелом надежды, казавшимся до сих пор блуждающим огоньком».
— Как он любит ее! — воскликнула Розали, уронив письмо, точно оно было непомерно тяжелым. — Писать так через одиннадцать лет!
— Мариэтта, — шепнула Розали служанке на другое утро, — снесите это письмо на почту и скажите Жерому: я узнала все, что мне нужно было знать, пусть он по-прежнему верно служит своему хозяину. Мы исповедаемся в грехах, не упоминая о том, чьи были письма и кому посылались. Я скверно поступила и одна виновата во всем.
— Вы плакали, мадемуазель? — заметила Мариэтта.
— Да, я не хотела бы, чтобы моя мать заметила это, дайте мне холодной воды.
Хотя душу Розали и обуревала страсть, но все же она часто слушалась голоса совести. Тронутая поразительной верностью двух сердец, она ходила в церковь и говорила себе, что ей остается только покориться и щадить счастье двух людей, достойных друг друга, послушных судьбе, всего ждущих только от бога, не позволяя себе греховных поступков и желаний. После этого решения, внушенного чувством справедливости, свойственным ее возрасту, Розали показалось, что она стала как будто лучше, и она даже испытала в глубине души некоторое удовлетворение. Ее воодушевляла мысль, могущая прийти в голову только молодой девушке: принести себя в жертву ради него!
«Она не умеет любить, — думала Розали. — Если бы я была на ее месте, я бы всем пожертвовала ради человека, так горячо любящего меня. Быть любимой! Когда и кто меня полюбит? Этот жалкий де Сула любит только мое богатство; если бы я была бедна, он не обращал бы на меня ни малейшего внимания».
— Розали, о чем ты мечтаешь? Ты сделала лишний ряд стежков! — сказала баронесса (Розали вышивала туфли для отца).
Всю зиму 1834 года Розали провела в беспрерывном тайном волнении; весной же, в апреле, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она начала подумывать, что неплохо было бы одержать верх над герцогиней д'Аргайоло. В одиночестве (ей не с кем было слово молвить) перспектива этой борьбы вновь разожгла ее страсть и дурные мысли. Мадемуазель де Ватвиль отдалась своему романтическому безрассудству и строила планы за планами. Хотя такие характеры редки, но все же, к несчастью, есть немало таких Розали, и эта повесть должна послужить им уроком.
В течение этой зимы Альбер де Саварюс мало-помалу добился в Безансоне больших успехов. Уверенный в удаче, он с нетерпением ожидал роспуска Палаты. Он привлек на свою сторону в числе других представителей партии центра одного безансонского дельца, богатого предпринимателя, пользовавшегося большим влиянием.
Римляне всюду затрачивали массу труда и денег, чтобы во всех городах их империи имелось вволю хорошей питьевой воды. В Безансоне они пользовались источниками Арсье, горы, расположенной на довольно большом расстоянии от города. Безансон находится внутри подковообразной излучины, образуемой рекой Ду. Нелепо было восстанавливать римский акведук для того лишь, чтобы провести в город, орошаемый рекою, ту самую воду, какую пили римляне; такая нелепость может иметь успех лишь в провинции, где ко всему относятся донельзя серьезно. Эта причуда, прочно засевшая в умах безансонцев, была сопряжена с большими издержками, небезвыгодными для нашего влиятельного лица. И вот Альбер Саварон де Саварюс установил, что Ду годится лишь на то, чтобы протекать под мостами, а для питья непригодна никакая другая вода, кроме источников Арсье. В «Восточном Обозрении» по этому поводу появились статьи; впрочем, они лишь выражали мнение безансонских торговых кругов. Дворяне и буржуа, партия центра и легитимисты, сторонники правительства и оппозиционеры — все сошлись на желании пить воду римлян и иметь висячий мост. Вопрос о воде из Арсье стал у безансонцев злободневным. В этом случае, так же как и тогда, когда решался вопрос о проведении версальской железной дороги и другие вопросы, вызвавшие в наше время злоупотребления, в Безансоне кое у кого нашлись скрытые интересы, придававшие этой затее чрезвычайную живучесть. Благоразумных людей, выступавших против этого проекта — впрочем, таких нашлось немного, — называли тупицами. Все только и говорили, что об этих двух планах адвоката Саварона.
Таким образом, после полутора лет тайных происков честолюбцу удалось заинтересовать жителей самого косного и неблагосклонного к «чужакам» города Франции, удалось, как говорят в народе, заставить всех плясать под свою дудку, приобрести большое влияние, даже не выходя из дома. Он разрешил трудную задачу: как стать где-либо могущественным, не имея популярности. За зиму он выиграл семь процессов для безансонского духовенства. Поэтому он иногда заранее предвкушал, как войдет в Палату. Его сердце замирало при мысли о будущей победе. Это всепоглощающее стремление, вынуждавшее его проявлять столько изобретательности, придумывать столько уловок, исчерпывало последние силы его души, и без того измученной до предела. Все хвалили его бескорыстие, он не торговался с клиентами из-за вознаграждения. Но за этим бескорыстием скрывалась своего рода корысть: он ожидал награды, бывшей для него ценнее всякого золота. В октябре 1834 года, будто бы для того, чтобы оказать услугу запутавшемуся в делах коммерсанту, он купил на деньги Леопольда Анкена дом, давший ему избирательный ценз. Выгодная операция была произведена так, словно о пей ранее не думали и ее не домогались.
— Вы поистине выдающийся человек, — сказал Саварюсу аббат де Грансей, который, естественно, приглядывался к поверенному и угадывал его замыслы. Главный викарий пришел представить Альберу каноника, нуждавшегося в советах адвоката.
— Вы служитель церкви, идущий не по своему пути! — прибавил он.
Эти слова поразили Саварюса.
Со своей стороны, Розали, эта твердая характером, хоть и хрупкая на вид девушка, решила устроить так, чтобы Саварюса пригласили в их гостиную и ввели в общество, собиравшееся в особняке де Рюптов. До сих пор она ограничивалась желанием видеть Альбера и слышать его. Розали, так сказать, пошла на мировую сделку с самой собою, а такие сделки недолговечны.