Так что я обнял ее и сказал, ну точно не помню. «Не падай духом, милая», – или что-то в этом роде. Ведь в подобных обстоятельствах надо сказать что-то простое, так? Конечно, Оливер бы начал излагать сложно, но сейчас я и правда перестал считать, что Оливер смыслит хоть в чем-либо.
Потом мы утешили друг друга.
Ну, понятно как.
А как еще?
Оливер: Стюарт мне надоел. Джиллиан мне надоела. Я им надоел.
Девочки мне не надоедают. Для этого они слишком невинны. Они еще не достигли того возраста, когда принимают решения.
Вы? Не то чтобы надоели. Но от вас не много толку.
Я вам надоел. Я прав? Все в порядке. Не надо притворяться из вежливости. Разве может еще один укол повредить лопнувшему шарику? Может я представляю интерес как прецедент, как поучительный пример. Посмотрите, что сделал Олли с собственной жизнью и не повторяйте того же.
Мне раньше казалось, что в моем существовании есть смысл. Теперь я в этом не так уверен. Я чувствую себя обрюзгшим и глупым. Иногда мне кажется, что я сижу глубоко внутри, в кабине управления и все, что еще связывает меня с внешним миром, это перископ и микрофон. Нет, это звучит так, словно я функционирую так, как задумано. Так, словно я машина. Кабина управления – даже близко не похоже на правду. Знаете этот сон – когда снится, что ты едешь в машине, но руль не работает, точнее работает лишь настолько, чтобы создать впечатление, что он есть, тогда как на самом деле это совсем не так, и тоже самое с тормозами и с коробкой передач, так что каждый раз, когда дорога идет под уклон и скорость возрастает, крыша начинает давить на тебя, дверца машины вдавливает тебя внутрь, так что тебе едва удается повернуть руль или достать до педалей. Нам всем такое снилось, или что-то подобное, верно?
Я мало говорю. Я мало ем. Ergo [106] я мало испражняюсь. Я не работаю. Я не играю. Я сплю. И я все время чувствую усталость. Секс? Напомните мне, что это такое, я кажется запамятствовал. Еще я кажется утратил обоняние. Поэтому я даже не могу себя обнюхать. Больные люди плохо пахнут, верно? Может вы могли бы меня обнюхать и сообщить мне как обстоят дела. Или я прошу слишком много? Да, понимаю, это слишком. Извините, что заговорил. Извините, что навязываюсь.
Все это может ввести в заблуждение. Может вы думаете – если вам вообще есть дело – в конце концов, будь я на вашем месте, мне не было бы никакого дела до такого как я – но если вам есть дело, то вы могли бы заключить, что пока я способен описать свое состояние с относительной ясностью, то «все не так и плохо». Ошибаетесь, ошибаетесь! Кто это сказал – «его состояние безнадежно, но ничего серьезного»? Добавьте потерю памяти в список моих симптомов. Не стоит полагаться на то, что я не забуду сделать это сам.
Нет, и в этом вся соль. Я могу описать лишь то, что поддается описанию. То, что я не могу описать – не поддается описанию. То, что не поддается описанию – невыносимо. И еще более невыносимо от того, что описать это невозможно.
Согласитесь, я ловко обращаюсь со словами.
Смерть души, вот о чем идет речь.
Смерть души или смерть тела. Что бы вы предпочли? По крайней мере это простая загадка.
Не то чтобы я верил в существование души. Но я верю в то, что что-то, в существование чего я не верю, может умереть. Я понятно выражаюсь? Если нет, то по крайней мере вы получите представление о той бессвязности, которая меня окутывает. Окутывает – слишком точный глагол для того состояния, в котором я нахожусь. Мне сейчас все глаголы кажутся слишком точными. Глаголы похожи на инструменты социальной инженерии. Даже «быть» звучит по-фашистски.
Элли: Взрослые – настоящее дерьмо, верно? И еще – я ненавижу, когда они делают вид, что ты – одна из них, пока их это устраивает, а потом, когда их это не устраивает, ты для них больше не существуешь. Как тогда, когда я сказала Джиллиан, что Стюарт сходит по ней с ума, а она просто тихонько улыбнулась как бы про себя, словно меня и не было рядом. Урок закончен – все свободны.
Я не могу оставаться в этом доме и работать, делая вид, что ничего не случилось. Как я сказала, это не проблема. Со Стюартом никогда не было серьезно. Но это еще не значит, что следующие несколько лет я хочу видеть, как он гарцует по дому в спецодежде декоратора. И я не хочу видеть, как она ходит, словно кошечка, которая вот-вот слижет сливки. Ведь вы бы не остались?
Что ж, по крайней мере я научилась чему-то у Джиллиан. И, по крайней мере, я не влюбилась в Стюарта. Это утешает.
Миссис Дайр: Вы видели, что он натворил? Должно быть это один из тех безответственных малых, о которых твердят повсюду. Он обещал починить калитку, починить звонок, срубить дерево и вывезти его. Он срубил его и оставил во дворе так, что я не могла открыть входную дверь и сказал, что сходит за фургоном. Он сказал, что ему придется найти фургон, потому что дерево оказалось больше, чем он ожидал, так что я дала ему денег, он ушел и больше не вернулся. Он не починил ни калитку, ни звонок. Он был очень приятный молодой человек, но оказался совершенно безответственным.
Когда я позвонила в местный окружной совет, там спросили, о чем я думала, когда решила срубить дерево без их разрешения и их не удивит, если кто-нибудь захочет подать на меня в суд. Я ответила, что они могут подать на меня в суд в ином мире. Это единственное место, где я за все отвечу.
Мадам Уатт: Я и сейчас хочу получить все то, что, как я сказала, я хочу получить. И я знаю, что не получу ничего из того, что мне хочется. Поэтому я довольствуюсь хорошо пошитым костюмом, туфлями, которые не жмут, книгой, которая написана хорошим языком и которая заканчивается хорошо. Мне все еще нравятся вежливые недлинные беседы, и я все так же хочу больше не для себя, а для других. И я всегда буду чувствовать горечь и боль от того, что то, что у меня когда-то было и то, чего я хотела бы снова, уже никогда не повторится.
Терри: Кен отвез меня в Обрикис поесть крабов. Там тебе выдают маленький молоточек, острый нож, кувшин пива и мешок для мусора, который кладешь у ног. Я знала, что надо делать, но я все же позволила Кену мне все показать. Крабы – это удивительные создания, словно какая-то современная аллюминиевая банка, только изобретенная бог весть когда. Берешь из кучи верхнего краба, слегка ударяешь по нему молоточком, ищешь снизу что-то вроде выступающего сегмента, вставляешь туда ноготь, дергаешь за него и панцирь просто разваливается на части. Потом надо отломать клешни, постучать, чтобы вывалились потроха, разломить то, что осталось пополам, вставить нож, немного подвигать им, сделать надрез, а потом засунуть туда пальцы и есть. Мы с легкостью расправились с дюжиной крабов. Каждый съел по шесть штук – очень много выбрасываешь. Еще я взяла салат из лука, а Кен – мелкую рыбешку. Потом на десерт он заказал пирог с крабами.