— Я выбьюсь на дорогу, дитя мое, и отблагодарю тебя за твою любовь и преданность, — сказал он.
— Ну, полно! — сказала она. — Доволен ли ты?
— Могу ли я требовать большего?
— Ах, пустое! Твоя улыбка за все вознаграждает, — отвечала она и змеиным движением приблизила свои губы к губам Люсьена.
Они застали Флорину, Лусто, Матифа и Камюзо за расстановкой карточных столов. Друзья Люсьена начали съезжаться. Все эти люди уже величали себя его друзьями. Игра продолжалась от девяти до полуночи. К счастью, Люсьен не умел играть ни в одну игру; но Лусто проиграл тысячу франков и занял ее у Люсьена, который не счел себя вправе отказать другу в этом одолжении. Около десяти часов появились Мишель, Фюльжанс и Жозеф. Люсьен, беседуя, отошел с ними в сторону и тут заметил, что они холодны, серьезны, чтобы не сказать замкнуты. Д'Артез не мог прийти, он кончал свою книгу, Леон Жиро был занят выпуском первого номера журнала. Кружок прислал трех художников, полагая, что присутствие на пиршестве смутит их менее, чем остальных.
— Итак, дети мои, — сказал Люсьен несколько заносчиво, — вы увидите, что безвестный виршеплет может стать известным политиком.
— Охотно признáю свою ошибку, — сказал Мишель.
— А в ожидании лучшего ты живешь с Корали? — спросил Фюльжанс.
— Да, — ответил Люсьен с притворным простодушием. — У Корали был богатый старик, обожавший ее; она его выгнала. Я удачливее твоего брата Филиппа: он никак не может прибрать к рукам Мариетту, — прибавил Люсьен, глядя на Жозефа Бридо.
— Короче говоря, ты стал умным человеком, — сказал Фюльжанс. — Ты проторишь себе дорогу.
— Человеком, который для вас останется тем же, какое бы положение он ни занял.
Мишель и Фюльжанс переглянулись, усмехнувшись, и Люсьен, перехватив эту усмешку, понял, как глупы были его слова.
— Корали так и просится на картину! — воскликнул Жозеф Бридо. — Чудо как хороша!
— И добра, — заметил Люсьен. — Клянусь, она сущий ангел; но ты сделаешь ее портрет; пиши с нее, ежели тебе угодно, свою венецианку, которую старая сводня приводит к сенатору.
— Все они, когда любят, сущие ангелы, — сказал Мишель Кретьен.
Тут к Люсьену бросился Рауль Натан и в пылу дружеских чувств, схватив его за руки, стал крепко их пожимать.
— Дорогой друг, вы не только большой человек, но у вас еще и доброе сердце, а это теперь встречается реже, чем талант. Вы преданы вашим друзьям. Короче, я ваш до гроба. Я никогда не забуду, что вы сделали для меня на этой неделе.
Люсьен, восхищенный льстивыми речами человека, до которого снисходила Слава, взглянул на своих друзей из кружка с некоторым высокомерием. Порыв Натана был вызван тем, что Мерлен показал ему оттиск хвалебной статьи Люсьена о его книге; статья должна была появиться в завтрашнем номере.
— Я согласился написать против вас, — шепнул Люсьен на ухо Натану, — лишь с условием, что сам на эту статью и отвечу. Я ваш союзник!
Он вернулся к трем друзьям из кружка, радуясь, что случай оправдал его слова, только что осмеянные Фюльжансом.
— Пусть только выйдет книга д'Артеза, я и ему могу быть полезен. Одно это уже побуждает меня не порывать с газетами.
— А ты свободен в своих действиях? — спросил Мишель.
— Настолько же, насколько я необходим, — ответил Люсьен с притворной скромностью.
Около полуночи гости сели за стол, и оргия началась. Застольные речи у Люсьена звучали вольнее, нежели у Матифа, ведь никто не подозревал, что между тремя посланцами Содружества и представителями печати существовало расхождение во взглядах. Молодые остроумцы, столь развращенные привычкой выступать «за» и «против», схватились друг с другом, обмениваясь самыми беспощадными правовыми истинами, в ту пору зарождавшимися в журналистике. Клод Виньон, желавший сохранить за критикой ее возвышенный характер, восстал против стремления маленьких газет затрагивать личности, говоря, что в конце концов писатели перестанут уважать самих себя. Лусто, Мерлен и Фино открыто выступили в защиту системы, называвшейся на жаргоне журналистов разносом, и уверяли, что это проба, по которой можно отличить талант.
— Тот, кто выдержит испытание, докажет, что он действительно сильный человек, — сказал Лусто.
— Кроме того, — вскричал Мерлен, — когда мы чествуем великих людей, вокруг них, как вокруг римских триумфаторов, наряду с хвалами должны хором звучать хуления.
— Ну, вот, — сказал Люсьен, — так, пожалуй, все, кого будут поносить, вообразят себя триумфаторами.
— Не о себе ли ты хлопочешь? — вскричал Фино.
— А ваши сонеты! — сказал Мишель Кретьен. — Неужто они не создадут вам триумфа Петрарки?
— Без Лауры [170] здесь не обойтись, — сказал Дориа, и его каламбур был встречен одобрительными возгласами пирующих.
— Faciamus experimentum in anima vili [171] , — отвечал Люсьен улыбаясь.
— И горе тому, кто будет обойден критикой и увенчан лаврами при первом же выступлении! Этих писателей, как святых, упрячут в ниши, и никто не будет обращать на них внимания, — заметил Верну.
— Им будут говорить, — заметил Блонде, — как сказал Шансене маркизу де Жанлис, когда тот слишком уж влюбленно смотрел на его жену: «Приятель, вы уже свое получили!»
— Во Франции успех убивает, — сказал Фино. — Мы слишком завистливы, мы стараемся заставить себя и других забыть о блестящих победах ближнего.
— Поистине в литературе противоречие и создает жизнь, — сказал Клод Виньон.
— Как и в природе, где жизнь возникает из борьбы двух начал! — вскричал Фюльжанс. — Победа одного над другим есть смерть.
— Как и в политике, — добавил Мишель Кретьен.
— Мы это только что доказали, — подхватил Лусто. — Дориа продаст на этой неделе две тысячи экземпляров книги Натана. Почему? На книгу нападали, ее будут упорно защищать.
— А после подобной статьи, — сказал Мерлен, держа в руках оттиск завтрашнего номера своей газеты, — как не распродать всего издания?
— Не прочтете ли вы эту статью? — спросил Дориа. — Я остаюсь издателем, даже когда ужинаю.
Мерлен прочел победоносную статью Люсьена, вызвавшую общие рукоплескания.
— Ну, разве могла бы появиться эта статья, не будь первой? — спросил Лусто.
Дориа вынул из кармана корректуру третьей статьи Люсьена и стал читать. Фино внимательно слушал: статья предназначалась для второго номера его журнала, и в качестве главного редактора он преувеличивал свой восторг.