— А в противном случае что произойдет? — спросила она.
— А то, — сказал нотариус, — что ваш отец будет управлять имением. Если ему вновь будет угодно делать золото, он может продать лес Вэньи, а вы все останетесь нагишом, как маленький Иоанн Креститель. Лес стоит в настоящий момент около миллиона четырехсот тысяч франков; но не сегодня-завтра ваш отец срубит его начисто, и ваши тысяча триста арпанов не будут стоить и трехсот тысяч франков. Не лучше ли избежать почти верной опасности и теперь же произвести раздел в связи с вашим вводом во владение? Таким образом вы спасете леса от порубки, которую отец ваш мог бы впоследствии произвести в ущерб вам. Теперь же, пока химия погружена в сон, он непременно обратит деньги, полученные при ликвидации, в бумаги государственного казначейства. Фонды ходят теперь по пятидесяти девяти, у детишек будет почти по пяти тысяч ливров доходу на каждые пятьдесят тысяч франков; а ввиду того, что нельзя вынимать капитал, принадлежащий малолетним, у ваших братьев и сестры к их совершеннолетию состояние удвоится. Тогда как иначе, честное слово… Ну, вот… Впрочем, ваш отец поубавил имущество вашей матери, инвентаризация покажет, каков дефицит. Если он окажется должником, вы получите закладную на его имения и что-нибудь спасете.
— Фи! — сказала Маргарита. — Это было бы оскорблением для отца! Слишком недавно прозвучали последние слова моей матери, чтобы я могла забыть их. Мой отец неспособен ограбить детей, — сказала она, и слезы скорби выступили у нее. — Вы не знаете его, господин Пьеркен.
— Но если ваш отец, милая Маргарита, вновь примется за химию, то…
— Мы будем разорены, не так ли?
— О! совершенно разорены! Поверьте, Маргарита, — сказал он, прижимая ее руку к сердцу, — я не выполнил бы своего долга, если бы не настаивал. Только ваши интересы…
— Послушайте, — холодно оказала Маргарита, отнимая руку, — подлинные интересы семьи требуют, чтобы я не выходила замуж. Таково было мнение маменьки.
— Друг мой, это самоубийство, вы в воду бросаете наследство матери! — вскричал он со всей искренностью, как делец, огорченный гибелью целого состояния. — В таком случае я признáюсь, какую исключительную дружбу питаю я к вам! Вы не знаете, как я вас люблю! Обожаю вас с того дня, когда ваш отец устроил последний бал! Вы были восхитительны. Отнеситесь с доверием к деловым соображениям, когда они высказываются от всего сердца, дорогая Маргарита…
Он помолчал.
— Да, мы созовем семейный совет и, не спрашивая вас, сделаем вас правомочной.
— Что это такое быть правомочной?
— Это значит пользоваться своими правами.
— Если я могу стать правомочной, не выходя замуж, почему же вы хотите, чтоб я вышла?.. И за кого?
Пьеркен попытался нежно взглянуть на нее, но такое выражение столь мало соответствовало жесткому взору этого человека, привыкшего разговаривать лишь о деньгах, что Маргарита заподозрила расчет в такой внезапной нежности.
— Вы могли бы выйти за того, кто вам понравится… в нашем городе…продолжал он. — Муж вам необходим, даже в практическом смысле. Вам придется иметь дело с отцом. Если вы будете одна, сможете ли вы противиться ему?
— Да, я сумею защитить братьев и сестру, когда понадобится!
«Черт возьми, вот болтушка!» — подумал Пьеркен.
— Нет, вы не сумеете ему противиться, — ответил он вслух.
— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказала она.
— Прощайте, дорогая, постараюсь быть полезным вам помимо вашего желания и докажу, как я люблю вас, — я защищу вас помимо вашего желания от беды, которую все в городе предвидят.
— Благодарю за заботливость, но умоляю вас не задумывать и не предпринимать ничего такого, что хоть сколько-нибудь может огорчить отца.
Маргарита задумчиво глядела вслед Пьеркену; его металлический голос, его движения, отличавшиеся, правда, гибкостью, но лишь гибкостью пружины, его взгляд, выражавший скорее угодливость, чем мягкость, — она сравнивала с той мелодической поэзией без слов, которой облечены были чувства у Эммануила. Существует удивительный магнетизм, позволяющий безошибочно расценить все, что бы вы ни делали, что бы вы ни говорили. Звуку голоса, взгляду, страстным жестам влюбленного можно подражать, молодую девушку ловкий актер может обмануть, — но чтобы добиться успеха, не должен ли он быть в единственном числе? А если возле девушки есть душа, вибрирующая в унисон с ее чувствами, разве она не распознает сейчас же выражение истинной любви? Эммануила, как и Маргариту, в это время угнетали тучи, роковым образом с самой их встречи мрачно нависшие над ними и закрывшие от них голубое небо любви. Обожание, которое он питал к своей избраннице, было безнадежным, а потому тихим и таинственным в благоговейных своих проявлениях. Не будучи богат, по общественному своему положению стоя очень далеко от Маргариты, он ничего не мог ей предложить, кроме знатного имени, и не рассчитывал стать ее мужем. Он все-таки ждал от Маргариты каких-нибудь знаков ободрения, но на глазах слабеющей, умирающей матери та не решалась их подать. Одинаково чистые, они, таким образом, еще не произнесли ни единого слова любви. Их радости были радостями неразделенными, которые людям несчастным приходится вкушать наедине с собою. Оба трепетали, но трепетали порознь, хотя и предавались одной и той же лучезарной надежде: казалось, они боятся самих себя, уже слишком часто чувствуя, что они созданы друг для друга. Так, Эммануил опасался хотя бы коснуться руки своей повелительницы, которой он воздвиг святилище в своем сердце. При самом безобидном прикосновении слишком сильно вспыхнула бы его страсть, и он перестал бы господствовать над своими разбушевавшимися чувствами. Но, хотя ни разу они не обменялись теми свидетельствами, слабыми, но огромными, невинными, но глубокими, которые позволяют себе самые робкие влюбленные, все же они настолько жили один в сердце другого, что были оба готовы на величайшие жертвы — единственное наслаждение, доступное им. Со смертью г-жи Клаас их потаенная любовь задыхалась под траурным крепом. Та сфера, где они жили, из темной сделалась черной, свет там застили слезы. Сдержанность Маргариты сменилась почти холодностью: ей надлежало соблюсти данную матери клятву; и, сделавшись свободнее, чем прежде, она стала строже. Эммануил разделял со своей возлюбленной ее скорбь, понимая, что малейшая любовная мольба, самая обычная настойчивость, была бы оскорблением законов сердца. Таким образом, та большая любовь стала еще более скромной, чем когда-либо. Их нежные души звучали по-прежнему в лад; но их разделяло горе, как раньше разделяли юношеская робость и уважение к страданиям умирающей, — поэтому они все еще ограничивались чудесным языком взглядов, немым красноречием поступков, говорящих о преданности, постоянным общением — высшей гармонией молодости, первыми ребяческими шагами любви. Каждое утро Эммануил являлся узнать, что нового у Клааса и Маргариты, но входил в столовую только в том случае, если приносил письмо от Габриэля или сам Валтасар просил его зайти. Первый же взгляд, брошенный им на девушку, говорил ей о тысяче мыслей, полных сочувствия к ней: о том, что ему мучительна сдержанность, требуемая приличиями, что он не забыл Маргариты, что он делил с нею печаль — словом, росу своих слез проливал он на сердце подруги в этом взгляде, где не сквозил никакой расчет. Славный юноша до такой степени жил настоящим, так дорожил счастьем, которое считал скоротечным, что порою Маргарита упрекала себя за то, что она великодушно не протянет руки со словами: «Будемте друзьями!»