— Знаешь, он, должно быть, служит хористом в Опере! — заметил Амори.
Терпенье Оскара лопнуло, он вскочил, снял «спинку» и спросил Пьеротена:
— Когда же мы тронемся?
— Теперь скоро, — ответил кучер, взяв кнут в руки, и окинул взглядом Ангенскую улицу.
В эту минуту появился молодой человек в сопровождении другого, еще совсем мальчишки; за ними следовал носильщик, впрягшийся в тележку. Молодой человек пошептался с Пьеротеном, тот мотнул головой и кликнул своего фактора. Прибежавший фактор помог разгрузить тележку, где, кроме двух чемоданов, находились ведра, кисти, странного вида ящики, множество всяких свертков и инструментов, которые тот пассажир, что помоложе, забравшись на империал, принялся убирать и раскладывать с необычайным проворством, так что бедный Оскар, улыбавшийся матери, которая стояла на другой стороне улицы, не приметил ни одного инструмента, а по ним, конечно, можно было догадаться о профессии его новых спутников. На мальчишке, лет шестнадцати, была серая блуза, стянутая лакированным ремнем; картуз, лихо сдвинутый набекрень, и черные кудри до плеч, разметавшиеся в живописном беспорядке, свидетельствовали о его веселом нраве. Черный шелковый фуляр резко оттенял белизну шеи и еще сильнее подчеркивал лукавство серых глаз. В оживленном лице, смуглом и румяном, в изгибе довольно толстых губ, в оттопыренных ушах, вздернутом носе, во всех чертах его физиономии чувствовался озорной нрав Фигаро, молодой задор; а проворные движения и насмешливый взгляд говорили о том, что он развит не по возрасту, так как с малолетства занимается своей профессией. У этого мальчика, которого Искусство или Талант уже сделали взрослым, казалось, был свой внутренний мир, ибо вопросы костюма, по-видимому, мало его трогали, — он взирал на свои нечищенные сапоги, будто подтрунивая над ними, а пятна на простых тиковых штанах разглядывал с таким видом, словно интересовался их живописностью, а совсем не тем, как бы их вывести.
— Не правда ли — я колоритен? — отряхиваясь, сказал он своему спутнику.
По взгляду этого спутника можно было понять, что он держит в строгости своего подручного, в котором опытный глаз сразу признал бы веселого ученика живописца, на жаргоне художественных мастерских именуемого «мазилкой».
— Не паясничай, Мистигри! — заметил его спутник, называя мальчишку тем прозвищем, которым его, по-видимому, окрестили в мастерской.
Этот пассажир был худым и бледным молодым человеком с богатой шевелюрой в самом поэтическом беспорядке: но черпая копна волос очень подходила к его огромной готова с высоким лбом, говорившем о недюжинном уме. У него было подвижное, некрасивое, но очень своеобразное лицо, до того изможденное, словно этот странный юноша страдал тяжким и длительным недугом, либо был изнурен лишениями, вызванными нищетой, — а это тоже тяжкий и длительный недуг, — либо еще не оправился от недавнего горя. Его костюм был почти схож с костюмом Мистигри, разумеется, принимая во внимание различие в их положении. На нем был зеленого цвета сюртучок, плохонький и потертый, но без пятен и тщательно вычищенный, черный жилет, так же, как и сюртук, застегнутый наглухо, и красный фуляр, чуть видневшийся из-под жилета и узкой полоской окаймлявший шею. Черные панталоны, такие же потрепанные, как и сюртук, болтались на его худых ногах. Запыленные сапоги свидетельствовали о том, что он пришел пешком и издалека. Быстрым взором художник окинул все уголки постоялого двора, конюшню, неровные окна, все мелочи и поглядел на Мистигри, насмешливые глаза которого повсюду следовали за взглядом патрона.
— Красиво! — сказал Мистигри.
— Ты прав, красиво, — повторил незнакомец.
— Мы слишком рано пришли, — сказал Мистигри. — Пожалуй, успеем еще что-нибудь пожевать. Мой желудок подобен природе — не терпит пустоты.
— Успеем мы выпить по чашке кофея? — ласковым голосом спросил молодой человек Пьеротена.
— Только не задерживайтесь, — ответил Пьеротен.
— Ну, значит, у нас еще в запасе добрых четверть часа, — отозвался Мистигри, обнаруживая наблюдательность, свойственную парижским «мазилкам».
Юноши исчезли. В гостинице на кухонных часах пробило девять. Тут Жорж счел вполне правильным и уместным выразить свое недовольство.
— Послушайте, любезный, — обратился он к Пьеротену, стукнув тростью по колесу, — когда имеешь счастье обладать таким комфортабельным рыдваном, то по крайней мере надобно хоть выезжать вовремя. Черт знает что такое! Ну кто станет кататься в вашей колымаге ради собственного удовольствия? Значит, уж неотложные дела, раз человек решился вверить ей свое бренное существование. А ваша кляча, которую вы величаете Рыжим, времени в дороге не нагонит.
— А мы еще Козочку впряжем, пока те пассажиры кофей кушают, — отозвался Пьеротен. — Ступай-ка напротив, в дом пятьдесят, — обратился он к своему конюху, — узнай, что, дядюшка Леже с нами поедет?..
— Да где он, ваш дядюшка Леже? — поинтересовался Жорж.
— Он не достал места в бомонском дилижансе, — пояснил Пьеротен своему помощнику, уходя за Козочкой и не отвечая Жоржу.
Жорж пожал руку провожавшему его приятелю и сел в экипаж, предварительно небрежно швырнув туда огромный портфель, который затем сунул под сиденье. Он занял место напротив Оскара, в другом углу.
— Этот дядюшка Леже меня очень беспокоит, — сказал Жорж.
— Наших мест у нас никто не отнимет; у меня первое, — отозвался Оскар.
— А у меня второе, — ответил Жорж. Одновременно с Пьеротеном, который вел в поводу Козочку, появился его фактор, тащивший за собой тучного человека весом по меньшей мере в сто двадцать килограммов. Дядюшка Леже принадлежал к породе фермеров, отличающейся огромным животом, квадратной спиной и напудренной косичкой; на нем был короткий синий холщовый сюртук; полосатые плисовые штаны были заправлены в белые гетры, доходившие до колен, и схвачены серебряными пряжками. Его подбитые гвоздями башмаки весили фунта два каждый. На ремешке, обвязанном вокруг кисти, у него болталась небольшая красноватая дубинка с толстой шишкой на конце, отполированной до блеска.
— Так это вас зовут дядюшка Леже? [13] Ну, вы, как видно, лежебока и легки только на помине, — сказал Жорж самым серьезным тоном, когда фермер попробовал взобраться на подножку.
— Я самый и есть, — ответил фермер, напоминавший Людовика XVIII толстощеким и красным лицом, на котором терялся нос, на всяком другом лице показавшийся бы огромным. Его хитрые глазки заплыли жиром. — Ну-ка, любезный, подсоби! — обратился он к Пьеротену.
Возница и фактор принялись подсаживать фермера, а Жорж подзадоривал их криками: «А ну еще! Еще разок! Еще поддай!»
— Хоть я и лежебока, а может статься, я на подъем и легок! — сказал фермер, отвечая шуткой на шутку.
Во Франции нет человека, который не понимал бы шутки.
— Садитесь во внутрь, — сказал Пьеротен, — вас будет шестеро.