— Рота, смирно!
Мальчишки почтительно замолчали, что свидетельствовало о непререкаемой власти, какую имел над ними старый полковник.
— Почему вы мне не написали? — спросил Шабер поверенного. — Держитесь коровника, там мощеная дорожка! — крикнул он, заметив, что Дервиль стоит в нерешительности, опасаясь замочить ноги в навозной жиже.
Перепрыгивая с камня на камень, Дервиль добрался наконец до двери, ведущей в каморку полковника. Чувствовалось, что Шаберу неприятно принимать гостя в такой неприглядной обстановке. И в самом деле, Дервиль заметил в комнате только один-единственный стул. Ложе полковнику заменяли две-три охапки сена, на которые хозяйка накинула рваные, неизвестно где подобранные коврики, — такими ковриками молочницы обычно застилают скамейки своей тележки. Пол был земляной, плотно утрамбованный. От стен, покрытых плесенью, позеленевших и растрескавшихся, шла такая сырость, что на той стене, у которой спал полковник, прибили камышовую циновку. Знаменитая шинель висела прямо на гвоздике. В углу валялись две пары разбитых сапог. Никакого намека на белье. На источенном червями столе лежали раскрытые «Бюллетени великой армии», переизданные Планше, — очевидно единственная отрада полковника, хранившего среди этой нищеты ясное, безмятежное выражение лица. Со времени ночного визита к поверенному, казалось, изменились даже самые черты лица Шабера, и теперь Дервиль прочел на нем следы блаженных мечтаний, ни с чем не сравнимый отблеск надежды.
— Вам трубка не помешает? — спросил полковник, подставляя Дервилю стул с продавленным плетеным сиденьем.
— Но, полковник, вы здесь ужасно скверно устроены!
Слова эти вырвались у Дервиля вследствие естественной для юристов недоверчивости и вследствие того прискорбного опыта, который они приобретают еще в самом начале карьеры, присутствуя при страшных в своей обыденности драмах.
«Эге, — подумал поверенный, — все ясно! Полковник, следуя трем каноническим добродетелям воина, истратил мои денежки на карты, вино и на женщин».
— Что верно, то верно, сударь: роскошью мы здесь не блещем. Зато этот шалаш согрет дружбой, зато (при этих словах старый солдат бросил на юриста проницательный взгляд), зато я никого не обидел, никого не унизил, и сплю я здесь спокойно…
Дервиль счел неделикатным спрашивать у своего клиента, куда он израсходовал полученные у нотариуса суммы, и решил поэтому ограничиться вопросом:
— Почему бы вам не перебраться в Париж? Жизнь там обошлась бы немногим дороже, а вы устроились бы удобнее.
— Но, — возразил полковник, — славные люди, приютившие меня здесь, кормили меня даром в течение целого года. Как же я могу бросить их теперь, когда у меня завелись деньги! Да и отец вот этих мальчишек — старый египтянин.
— Как так «египтянин»?
— Мы зовем египтянами солдат, возвратившихся из египетского похода, в котором принимал участие и я сам. Ведь все мы, вернувшиеся из Египта домой, так сказать, братья, а Верньо к тому же служил в моем полку, мы делились с ним в пустыне последним глотком воды; наконец, я еще не успел обучить его ребят грамоте.
— Все-таки за ваши деньги он мог бы вас устроить поудобнее.
— Что вы хотите! — воскликнул полковник — Его ребята тоже спят на соломе! Да и у него самого с женой постель не лучше. Они, видите ли, очень бедны, и их заведение им не по средствам. Вот когда я верну свое состояние… Да что говорить!
— Полковник, завтра или послезавтра я получу из Гейльсберга ваши бумаги. Ваша спасительница жива.
— Проклятые деньги! И подумать только, что у меня их нет! — вскричал Шабер, хватив трубкой об пол.
Обкуренная трубка для истинного любителя — подлинная драгоценность, но полковник швырнул ее в таком естественном порыве души, таким благородным движением, что самые завзятые курильщики мира, да и само управление табачной монополии простили бы ему это святотатство. Ангелы не отказались бы подобрать с земли осколки этой носогрейки.
— Полковник, ваше дело на редкость сложное, — произнес Дервиль, когда они вышли из комнаты, чтобы пройтись по солнышку вдоль стены.
— А мне, — возразил полковник, — оно представляется на редкость простым. Меня считали мертвым, но я вот он — перед вами! Верните мне жену и состояние; дайте мне чин генерала, на что я имею все права: ведь еще до битвы при Эйлау я был полковником императорской гвардии.
— В судебном мире, — ответил Дервиль, — дела делаются не так. Выслушайте меня. Вы граф Шабер, не спорю; но ведь придется доказывать это в юридическом порядке, и притом людям, заинтересованным в обратном, — людям, которым выгодно отрицать ваше существование. Итак, ваши бумаги будут оспаривать. Это повлечет за собой десять — двенадцать предварительных обследований. Все эти споры будут доведены до высшей инстанции и, в свою очередь, повлекут за собой целый ряд дорогостоящих процессов, а они затянутся надолго, как бы энергично я ни действовал. Противники ваши потребуют расследования, мы не можем его отвергнуть, и, пожалуй, понадобится еще послать следственную комиссию на место, в Пруссию. Но предположим самое благоприятное: допустим, что закон незамедлительно признает вас полковником Шабером. Как же будет решен вопрос о двоемужестве графини Ферро, вполне, впрочем, непредумышленном? В вашем деле правовая сторона не укладывается в рамки существующих законов, и судьи могут действовать, только следуя голосу совести, так поступают присяжные при решении запутанных вопросов, порождаемых социальной причудливостью некоторых уголовных процессов. К тому же от вашего брака детей не было, а у графа Ферро от вашей жены есть двое детей; судьи могут объявить недействительным первый брак, узы коего более слабы, и признать законным второй брак, поскольку будет доказано отсутствие злого умысла у супругов. Хороши же будут ваши моральные позиции, если вы в вашем возрасте, в том положении, в котором вы находитесь, захотите насильно вернуть себе женщину, разлюбившую вас! Против вас будут и ваша жена и ее теперешний муж, люди высокого общественного положения, они могут повлиять на суд. Таким образом, налицо все предпосылки к длительному процессу. Вы успеете состариться, испытав при том самые жестокие горести.
— А мое состояние?
— Вы полагаете его значительным?
— Разве мой годовой доход не составлял тридцать тысяч ливров?
— Дорогой мой полковник, в тысяча семьсот девяносто девятом году, перед своей женитьбой, вы написали завещание, по которому отказали парижским приютам четверть вашего состояния.
— Правильно!
— Ну вот, вы были признаны погибшим, — следовательно, для того, чтобы выделить эту четвертую долю, пришлось провести опись и ликвидацию вашего имущества. Супруга ваша не постеснялась обмануть бедняков. В описи, где она, без сомнения, сочла излишним показать наличные деньги и драгоценности, указано лишь незначительное количество серебра, обстановка же оценена в одну треть подлинной ее стоимости, — чтобы увеличить долю графини или чтобы уменьшить сумму пошлины, а также потому, что обычно оценщики произвольно устанавливают стоимость имущества; по этой описи все ваше состояние определено было в шестьсот тысяч франков. Ваша вдова имела по закону право на половину имущества. Все было ею назначено к продаже, затем вновь ею же приобретено, на всем она сумела получить выгоду, а приютам досталось всего-навсего семьдесят пять тысяч франков. Далее, поскольку казна также выступила в роли вашего наследника, ибо супруга ваша не упоминалась в завещании, император особым указом вернул вашей вдове часть денег, причитавшуюся государству. На что вы, собственно, говоря, имеете право? Только на триста тысяч франков, за вычетом расходов.