Не надо было свергать Булат-Салтана – запоздало подумал он. Все равно! Осильнев, Булат-Салтан сам бы зарезал его, Едигея! Такова жизнь!
Змеился дым костров и, ежели прикрыть вежды, можно было представить себе ту, давнюю, осаду греческого Херсонеса, города, которого уже нету теперь. Как врывались в улицы, и запаленные кони пили из священных, облицованных камнем, водоемов. Идигу тогда, минуя пожарища, выехал к побережью и остановился на высоком каменистом урезе берега, на краю уже полуобрушенной, подымающейся от самой воды древней городской стены. Воины разбивали греческие каменные амбары, волочили добро. Идигу шагом ехал вдоль берега, где морской ветер отдувал дым и горечь пожарищ и можно было дышать полною грудью. Он знал, не раз бывавши в Крыму, всю эту изломанную, изрытую морем гряду гор от Чембало до самой Кафы. Конечно, ему и тогда и теперь неведомо было, что означают мраморные столбы и ступени разрушенного греческого форума, застроенные христианскими храмами. Столбы, продольно прорезанные каменными бороздками – каннелюрами. Его не трогали ни выщербленные мозаики, ни полукруглые купола христианских церквей, ни эти портики и колоннады – неведомая, древняя, довизантийская, дохристианская даже, старина Херсонеса Таврического. Он и не подозревал, что походя уничтожил город, просуществовавший почти две тысячи лет и переживший смену великих цивилизаций: древнегреческой, скифской, византийской и римской. Носатые греки и гречанки в их развевающихся хламидах не казались ему посланцами далекого прошлого, а лишь крикливою городскою толпой одного из многих взятых его воинами городов. Голубовато-белые колоннады из проконесского мрамора, остатки базилик и языческих храмов оставляли его равнодушным.
Идигу был стар. Умные глаза на его плосковатом лице в сетке морщин и со старческими мешками подглазий бесстрастно смотрели на погромы чужих городов. Конь нюхал запах гари и тихо ржал, скребя копытом камень древней мостовой Херсонеса. Внизу плескалось, облизывая камни, буйное море. Море съедало берег, и когда-нибудь – о, очень нескоро еще! – весь этот погубленный им город будет источен водой и исчезнет с лица земли. А похожие на космы темных волос водоросли и раковины, застрявшие меж камнями, будут жить, цепляясь за обрушенные колонны, за куски капителий, украшенных причудливою резьбой.
– Все проходит! – думал Идигу, трогая коня. – Все проходит!
Воспомня Херсонес, подумал, что фрягов надобно обложить новым налогом и заставить привозить доброе оружие, а не эту дрянь, годную лишь для выхвалы, что они постоянно подсовывают его воинам, пользуясь их простотой! Ему вновь захотелось, как некогда Херсонес, взять и разорить Кафу. Нельзя! Он потеряет больше, чем приобретет. Тем паче через Кафу идет вся южная торговля далекой Московии.
Когда-то на Ворскле он в прах разгромил Витовта. Интересно, сумел бы он это повторить теперь, когда за его спиною лишь один, и то мятежный, Крым, а в Орде, после гибели Дервиш-хана, вновь наступило безвременье?
Здешняя столица его, Старый Крым, основанная Мамаем, даже не обнесена стенами. Нет! С Витовтом нынче нельзя, неможно воевать! – решил он, уже спешиваясь перед своим дворцом, которого не любил. Давил камень стен, в переходах чудились прячущиеся убийцы. Больше времени проводил в саду, где была расставлена для него белая юрта, или перед нею, сидя или лежа на ковре. Сюда приводили ему наложниц и зурначей, когда одолевала тоска, здесь расстилали дастархан, здесь он принимал жену и сына, и послов из чужих земель. Здесь терпеливо выслушивал хитрых фрягов, расстилающихся перед ним на брюхе и каждогодно возводящих в Кафе и Солдайе все новые боевые башни против возможной татарской грозы.
Витовт, конечно, может в поддержку Кадыр-Берды пойти походом на него, Едигея. Но захочет ли он? Витовту надобно предложить вечный мир. В конце концов, они оба устали, а судьба Руси уже давно не зависит от Идигу!
Быть может, так и родилось это знаменитое, сохранившееся в древних хартиях, послание великого полководца своему великому литовскому сопернику, с которым странно сроднила их пролитая кровь.
– Князь светлый! В трудах и подвигах славы застигла нас с тобою унылая старость. Посвятим миру остаток наших дней! Пролитая кровь давно всосалась в землю, слова злобы и обид унесены ветром, пламя войны выжгло горечь в наших сердцах, а годы погасили пламя. Пусть же водами мира зальет пожары наших будущих войн!
Идигу открывает глаза, смотрит вдаль. Медлит. Писец с каламом в руках преданно глядит в глаза своему государю.
– Достаточно! – говорит, помедлив, Идигу. – Отошли это моему брату Витовту!
Литвин должен понять его правильно. В конце концов, у Витовта хватает дел на Западе, а Крым ему не завоевать все равно.
Идигу сидит на ковре, не открывая глаз. Совсем недалеко от него греческая Феодосия, а ныне фряжская Кафа. Века и века степные завоеватели приходили в Крым, веками приплывали сюда, гнездясь в скалах обережья, народы Запада. Пришельцы: эллины, ромеи, римляне, фряги – воздвигали каменные твердыни, торговали вином, керамикой, тканями и оружием западных стран, сами растили виноград, давили вино. Кочевники: киммерийцы, тавры, скифы, готы, авары, гунны, сарматы, кипчаки, ордынцы, наконец – продавали им шкуры и скот, меха и рабов, пшеницу и полотно, товары восточных земель и земель полуночных – рыбий зуб, серебро и мед, подчас разоряя местные города.
От Старого Крыма до Кафы на добром коне не в труд доскакать за час, но истинное расстояние меж ними, как между мирами разных планет – в вечность.
Понимают ли они там, на своем Западе, что все проходит, что все мы в руках судьбы, что этот мир временен и непрочен? Понимают ли, что есть одиночество, старость и тишина? Что все неизбежно исчезнет! Умер великий Тамерлан, и держава его тотчас рассыпалась в прах. Умер Александр Двурогий и что сохранилось после него, кроме затухающих преданий? Умрет и он, Идигу, что оставит после себя?
Прах столетий покрывает развалины древних городов и по черепам мертвых не угадать, не отличить героя от труса. Жизнь – бесконечная цепь превращений, в конце которых – небытие. Уходят любовь и молодость, и даже бурный бег коня уже не так веселит, как когда-то, в прежние, молодые годы. Чего достиг он, старый барс Идигу, схоронивший уже большую часть сверстников своих?
Теплый ветер с запахами моря, пыли и цветущей акации обвевает старое лицо. Вечером рядом с ним ляжет молодая трепетная рабыня, которая ему уже не нужна, и будет ждать ласк от повелителя. Что остается ему на закате жизни? Власть! Что останется от него после смерти? Персть! Кто более прав: православные греческие попы, призывающие к воскресению на Страшном суде, мусульманские муфтии и улемы, или далекие буддистские ламы, верящие в многократное переселение душ? Кто истинен перед Богом? Он, Идигу, не знал. И доселе не задумывал о том. Покуда держал в руках Орду, покуда менял ханов, пока был господином судьбы!
Теперь он уже не господин, и жаждет тишины и покоя. Прохладный ветер шел с моря, и хотелось так и сидеть, не открывая глаз.
* * *