Лиза уже боялась задавать вопросы. Пианович говорил сам:
– Мы вместе навек, и ты все теперь должна знать. Вы, кажется, играли в сыщиков, и вам было весело? Вы ворошили старые газеты и бегали на кладбище? Вы разглядывали парики и нелепые тряпки, которые старая дура Антония раздала бедным после смерти дочери? Да, Зося надевала все это и ездила по ювелирным магазинам. Еще она разоряла богатых глупцов и платила мне. Это она подговорила Морохина обокрасть свой банк и поджечь дом, а уж мои приятели сделали так, чтобы Морохин замолчал навеки. Были еще лихие молодцы, которые брали магазины. Да, я все это придумал, я очень богат. Я не могу заставить тебя влюбиться, но чуть-чуть бояться ты теперь будешь, не так ли? Все будет хорошо, моя девочка!
Лиза слушала Пиановича, почти не дыша. Слишком много нового, страшного, невероятного! Ей иногда казалось, что Игнатий Феликсович ее дразнит, разыгрывает – ведь он известный шутник! И лицо у него было, когда он рассказывал, веселое и нехорошо румяное.
– Невозможно, – наконец выдохнула Лиза.
– Чего тут невозможного? – подмигнул Игнатий Феликсович. – Всякое на свете может случиться.
– Неужели все так и было?
– До последней точки.
– Да, я теперь понимаю… Это вас боялся кладбищенский сторож: он знал, в склепе собираются воры, а вас считал дьяволом, потому что у вас на кольце нарисован черт.
Игнатий Феликсович глянул на свой перстень с кровавой яшмой и удивленно поднял брови:
– Какой черт? Совершенно невинные разводы на камне. Хотя я считаю, похоже на скорпиона. Скорпион – мой знак.
Лиза перебила его:
– Когда Натансона убили, я вдруг подумала, что была той самой дамой… Не хотелось верить! Но вы и есть тот бриллиантовый король, о котором твердил Чумилка.
Игнатий Феликсович состроил удивленную гримасу:
– Кто-кто? Что за король? Какой Чумилка?.. А, кажется, понял! Милая Бетти наслушалась глупых юных сыщиков, которые любят пышные фразы и безвкусные титулы. Ну что ж, так и быть, в каком-то смысле я король. Тогда ты – королева! Бриллиантовая Бетти – неплохое название для бульварной книжки. Хочешь, я буду тебя так звать? Бриллиантовая моя! Нет, вульгарно: так выражаются цыганки. Но ты в самом деле драгоценность. К тому же бриллианты очень идут твоей холодноватой красоте.
Его краснощекое лицо улыбалось. Лиза медленно прошла вдоль стены и прижалась к книжному шкафу. Этот угол казался ей более надежным.
– Как вы не понимаете, – прошептала она из своего жалкого укрытия, – что теперь, когда я знаю, что вы вор и убийца, я ни за что не позволю вам даже приблизиться ко мне. Я лучше умру! Я голову разобью о стену!
– Не шали, Бетти! – Он снова показал ей револьвер и сжал рукоятку с жестокой лаской.
– Значит, если я не послушаюсь вас, вы способны меня убить? – спросила Лиза.
Игнатий Феликсович откинул голову назад, так, что между белоснежным воротничком и густым ворсом черной стриженой бороды мелькнула голубая полоска бритой шеи. Именно такую позу принимал Пианович, когда собирался петь или декламировать. Вот и теперь, взмахивая в такт револьвером, он проговорил грудным и страстным голосом:
О белая, о нежная, живи!
Тра-ла-ла-ла… и что-то там такое…
– Эту строчку я забыл, пардон, – пояснил он, поправив дулом револьвера четко выстриженный ус. – Но дальше помню!
Но я хочу, чтоб ты была одна,
Чтоб тень твоя с другою не сливалась
И чтоб одна тобою любовалась
В немую ночь холодная луна!
– Господи, да вы меня задушите, как Зоею! – прошептала Лиза, приникая к шкафу.
– Не глупи, Бетти, – сказал Игнатий Феликсович.
Он опустил голову, но револьвера не бросил.
– Не убью я тебя, не бойся, – успокоил он. – Самое большее – заткну рот носовым платком, чтоб ты не вздумала кричать, когда я тебя спущу в окно. Живи! Ты моя мечта. Ты слишком прекрасна, в конце концов.
– Зося тоже была прекрасна, но вы ее убили, – напомнила Лиза.
– Я Зоею не убивал. Что я, маниак какой-то? Ее задушил Адам. Делает он это быстро, с толком и с неким не вполне здоровым удовольствием. Почему-то он недолюбливает женщин, хотя жить без них не может. Да бог с ним!
– Он задушил Зоею для вас!
– А как иначе я мог бы на тебе, моя радость, жениться? Эта сумасбродка отстаивала святость брака. И тебя, кстати, очень жалела. Я ведь, как честный человек, сначала предложил ей уладить дело миром – развод и все такое. Куда там! Вот и пришлось… Теперь я вдовец.
– Вы чудовище!
– Почему? – весело удивился Игнатий Феликсович. – Тебе разве никогда не хотелось, чтоб кто-то, тебе неприятный, исчез с лица земли? Скажем, подруга, которая ябедничает, вредная учительница – да мало ли кто? Например, в эту минуту тебе мешаю я, да? Другое дело, у тебя нет средств осуществить свое желание. А у меня есть! Только в этом разница. Но у бриллиантовой Бетти отныне не будет желаний, которые не исполняются.
– Убить я никогда никого не захочу, – возмутилась Лиза.
– Еще посмотрим! Мы с тобой долго будем вместе и хорошо узнаем друг друга. Я кажусь тебе злодеем? Но я лишь наивный фантазер, ждущий красивой любви.
– Вы Зоею, наверное, тоже любили?
– Любил, – согласился Игнатий Феликсович, грустно хлебнув из своей фляжки. – Ведь мечта о прекрасной девушке в белом, о вечном счастье, о нерушимой любви давно живет во мне. Я видел одно венчание в Гнезно, когда мне было девять лет. Я тогда плакал… Я решил, что когда-нибудь я тоже… Когда я привез Зоею в Варшаву, ей сделали операцию, потом другую. Я ее выхаживал. Она таяла, как свечка. Говорили, она не выживет. Здесь, в Нетске, доктор что-то ей напортил с абортом – ты, конечно, не знаешь…
– Знаю!
– Тем более тебе все понятно. Я смотрел на ее прозрачное личико, тонувшее в белой подушке, – оно светилось! «Вот мой ангел! – подумал я. – Она мучается и даже не понимает, что с ней происходит, – дитя, над которым надругались. Она чиста, она боготворит меня!» Зося поправилась, быстро порозовела, пополнела – не раз она так вот воскресала, как вампир, хлебнувший крови. Одуряюще стала хороша! Я с ней обвенчался. Она была в белых кружевах и в костеле плакала от любви ко мне. «Счастье есть!» – думал я и даже был счастлив два дня.
– Только два?
– Только! На третий день я отлучился по своим адвокатским делам и вернулся раньше, чем обещал. Жили мы в гостинице. Ее в номере не было. Я пошел узнать от коридорного, когда она вышла, и вдруг услышал в коридоре ее смех. Она смеялась, как никто – серебряный колокольчик! Колокольчик звенел в номере, соседнем с нашим. Там жил какой-то румын-скрипач – чумазый, кособокий, одетый с дикарским шиком. Кажется, он играл в дорогом ресторане. Я постучал в его номер, вошел и увидел… Не стоит эту картину описывать невинной девушке вроде тебя. Она совершила тот единственный грех, который я простить не мог. Я заявил: если она не хочет, чтобы я утопил ее в какой-нибудь пригородной канаве, пусть забудет, что мы венчались, – только так она сможет искупить оскорбление, которое мне нанесла. Она и искупала. До той самой ночи, когда ее не стало.