Хоть существа, которых твоя Нэзасэ,
Твоя вестница, ведала,
Грезили о твоей Бесконечности
Прообразе их собственной — [15]
Воля твоя свершена, О! Господи!
Звезда взнеслась высоко,
Чрез сонмы бурь, но она парит
Под жгучим твоим оком: —
И здесь, в помысле, тебе —
В помысле, что только и может
Взойти до царствия твоего, и там быть
Соучастником твоего престола —
Крылатой Мечтою [16]
Провозвестье мое даровано,
Пока тайна не станет ведома
В пределах Небес».
Она умолкла — и схоронила потом горящую свою щеку,
Смущенная, среди лилий там, ища
Убежища от пламенности Его ока;
Ибо звезды трепетали пред Божеством.
Она не шевелилась — не дышала — ибо голос был там,
Что торжественно преисполнял спокойный воздух!
Звук молчания в содрогнувшемся слухе,
Который грёза поэтов зовет «Музыкой сфер».
Наш мир — мир слов: — Спокойствие мы зовем
«Молчание» — которое есть простейшее слово из всех.
Вся Природа говорит, и даже воображаемые лики
Зыбят теневые звуки со своих привиденных крыл —
Но ах! не так, как, когда в царствах выси
Извечный глас Бога проходит,
И красные тлеют вихри в небе.
«Что в том, что миры по кругам бегут незримым [17] ,
Прикованы звеньями к малому строю, и к солнцу одному —
Где вся моя любовь — безумье, и толпа
Мнит, что ужасы мои лишь грозовые облака,
Буря, землетрясение, и ярость океана,
(Ах! хотят они перечить мне в моем гневном пути?) —
Что в том, что в мирах с единственным солнцем
Пески Времени становятся смутными, ускользая,
Он твой — мой блеск, так данный,
Дабы пронести мои тайны чрез вышнее Небо.
Покинь необитаемым твой кристаллический дом, и лети,
Со всей твоей свитой, сквозь лунное небо —
Разлучаясь — как светляки Сицилийской ночи [18]
И свей другим мирам сияние иное
Разоблачи тайны твоего посланничества
Тем гордым светилам, что искрятся — и, так, пребудь
Каждому сердцу преградой и заклятием,
Да не шатнутся звезды в грехе человека!»
Восстала дева в желтой ночи,
Едино-лунное повечерие! — на Земле мы предаем
Веру нашу единой любви — и единую луну обожаем —
Родина юной Красоты не имела иной.
Как эта желтая звезда взошла из пуховых часов,
Дева восстала от цветочного своего алтаря,
И дугой устремила свой путь — над озаренными горами
и дымными долами,
Но не покинула еще своего Теразейского царства. [19]
Высоко в горах с эмалевой главой —
Как та, где сонный пастух, на своем ложе
Исполинского пастбища лежащий привольно,
Приподняв свои отяжелевшие веки, вздрагивает и смотрит,
Многократно бормоча «Верю, отпустите мне»,
Какое время в Небесах означено луной —
С розоватою главою, что, башней там вдали вздымаясь
В солнце светлый эфир, прияла луч
Закатных солнц в повечерии — в полдень ночи,
Меж тем как луна плясала красиво-странным светом —
Взнесенная на высоте такой, высилась громада
Сверкающих колонн на освобожденном воздухе
Отсвечивая от Паросского мрамора эту двойную улыбку
Далеко вниз на волну, что искрилась там
И взлелеяла юную гору в ее логовище.
Из расплавленных звезд здесь пол, как те, что пали [20]
Через эбеновый воздух серебря саван
Собственного своего разрушения, меж тем как они
умирали —
Украшая там обители неба,
Купол, созвенным светом спущенный с Небес,
Тихонько покоился на тех колоннах, как венец —
Окно из кругового алмаза, там,
Глядело сверху в багряный воздух,
И лучи от Бога устремляли эту метеорную цепь
И дважды опять окружали сиянием всю красоту, —
Разве что между Горним небом и этим кольцом
Какой-нибудь дух беспокойный взмахнет своим
сумрачным крылом.
Но на колоннах глаза Серафима узрили
Смутность этого мира: — тот серовато-зеленый цвет,
Что возлюблен Природой, как лучший для могилы Красоты,
Подстерегал в каждом выступе, вкруг притолки каждого —
И каждый херувим изваянный, там,