Половина сада на ее шаре метнулась,
Развернувшись как свиток пред моим взором —
Необитаемые города пустыни также!
Янтэ, красота столпилась предо мною тогда,
И почти я возжелал быть снова одним из людей».
«Мой Анджело! зачем же быть одним из них?
Более яркое жилище здесь для тебя —
И зеленее поля, чем в том мире вверху,
И чары женщины — и страстная любовь».
«Но слушай! Янтэ! Когда воздуха такого нежного
Не стало мне, и мой крылатый дух мчался ввысь,
Быть может, мозг мой закружился — но мир,
Покинутый едва, был в хаос ввергнут,
Ринулся от устоя своего, на ветрах разъятый,
И пламя покатил вкось через огненное Небо.
Показалось мне, нежность моя, что тогда перестал я парить,
И я упал — не быстро как поднимался раньше,
Но вниз, трепетным движеньем
Чрез свет воспламененных лучей, к этой золотой звезде!
Не длителен размер был моих часов падучих,
Ибо ближайшей из всех звезд к нам была твоя —
Страшная звезда! что пришла, в ночь ликованья,
Как красный Дэдалион на смятенную Землю».
«Мы прибыли — и на твою Землю — но не нам
Дано веление владычицы нашей оспаривать: —
Мы прибыли, любовь моя; вокруг, ввыси, внизу,
Веселые светляки ночи, мы проходим и уходим,
И ничего не спрашиваем — разве что встретим
ангельский привет,
Который нам она дарует, как даровано ее Богом —
Но, Анджело, никогда седое Время не развертывало
Зачарованного крыла своего над более красивым миром!
Дымен был малый диск ее, и лишь ангельские глаза
Одни могли видеть призрак в небесах,
Когда впервые Аль-Аарааф познал, что путь его лежит
Стремглав, туда, над звездным морем,
Но когда слава его вознеслась на небо,
Как пламенная грудь Красоты под очами возлюбленного,
Мы приостановились пред наследием людей,
И твоя звезда затрепетала — как тогда Красота!»
Так в беседе, влюбленные провожали
Ночь, что убывала и убывала и не приводила дня.
Пали они: — ибо Небеса надежды не даруют тем,
Кто не слушает биение своих сердец.
Напев, с баюканьем дремотным,
С крылом лениво-беззаботным,
Средь трепета листов зеленых,
Что тени стелят на затонах,
Ты был мне пестрым попугаем —
Той птицею, что с детства знаем —
Тобой я азбуке учился,
С тобою в первом слове слился,
Когда лежал в лесистой дали,
Ребенок — чьи глаза уж знали.
А ныне Кондоры-года
Так мчатся бурею всегда,
Так потрясают Небесами,
Летя тревожными громами,
Что, замкнут в их жестокий круг,
Я позабыл, что есть досуг.
И если час спокойный реет,
И пухом душу мне овеет,
Минутку петь мне не дано,
Мне в рифмах быть возбранено.
Иль разве только, что огнями
Все сердце вспыхнет со струнами.
Эдгар По считал заблуждением бытующее мнение, будто хорошую критическую статью о стихах может написать тот, кто сам не является поэтом. Напротив, полагал он, «чем менее поэтичен критик, тем менее справедлив его отзыв, и наоборот». [34]
Действительно, лучшее, на наш взгляд, определение самому Эдгару По дал в 1909 году, когда исполнилось 100 лет со дня его рождения, другой поэт, наш соотечественник Николай Гумилев, назвавший создателя «Ворона» «великим математиком чувства». [35] И вправду — мало у кого можно обнаружить столь тесное слияние «алгебры» и «гармонии», столь математически-изящные формы искусства слова, служащие выражению сокровенных движений мятущейся души.
В том же году в статье, написанной к юбилею Эдгара По, Бернард Шоу охарактеризовал его как «утонченнейшего из художников, истого литературного аристократа», как «самого подлинного, самого классического из современных писателей». [36]
Более чем на полвека раньше Шарль Бодлер, страстно увлеченный Эдгаром По и по сути открывший его творчество французскому читателю, отметил избранничество гениального американца, его ненасытную любовь к Прекрасному, которая «есть великий титул, то есть сумма всех титулов По». Бодлер также признавал: «Жизнь По, его нрав, манеры, внешний облик — все, что составляет его личность; представляется мне одновременно мрачным и блестящим (…). Герои По или вернее герой его — человек со сверхъестественными способностями, человек с расшатанными нервами, человек, пылкая и страждущая воля которого бросает вызов всем препятствиям; человек со взглядом острым, как меч, обращенным на предметы, значимость которых растет по мере того, как он на них смотрит. Это — сам По». [37]
Хотя первый русский перевод (с французского) произведения Э. По появился еще при жизни писателя (это произошло в 1847 году, когда в «Новой библиотеке для воспитания» был напечатан «Золотой жук»), и за ним последовал еще ряд разрозненных публикаций, фактически наиболее раннюю попытку основательно представить отечественной публике По-новеллиста предпринял журнал «Время», где в первом номере за 1861 год была помещена подборка из трех рассказов: «Сердце-обличитель», «Черный кот» и «Черт в ратуше», а через номер к ним добавились «Похождения Артура Гордона Пэйма». Подборке было предпослано предисловие, авторство которого, как было позже установлено, принадлежит Ф. М. Достоевскому. Там подчеркивалась разница между фантастикой Э. Т. А. Гофмана и Э. По и утверждалось, что американский писатель фантастичен лишь внешним образом: «Эдгар По только допускает внешнюю возможность неестественного события (доказывая, впрочем, его возможность, и иногда даже чрезвычайно хитро) и, допустив это событие, во всем остальном совершенно верен действительности… Он почти всегда берет саму исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою силою проницательности, с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека! Кроме того, в Эдгаре Поэ есть именно одна черта, которая отличает его решительно от всех других писателей и составляет резкую его особенность: это сила воображения». [38]