– Скажите, Анатолий, а у вашей бабушки была Библия?
– Не, Библии не было. Евангелие было и Псалтырь. Самописные. – Толик встал из-за стола, собрал тарелки, подошел к раковине и принялся медлительно мыть посуду.
– Как это самописные? – Я включил кофейную машину, и нам пришлось переждать, пока отшумит кофейная мельница.
– Ну, так. От руки написанные. Бабка-то рассказывала, что церковь у нас сожгли. И все книги. Вот кто что помнил наизусть, тот то и записывал. Псалмы там… Нагорная проповедь… Девять заповедей…
– Десять заповедей, – автоматически поправил я.
– Не знаю, – Толик пожал плечами и поставил последнюю вымытую тарелку в шкаф. – Может, и десять. У бабки в Евангелии было девять. Забыли, может, одну.
Я подумал было выяснить, которую именно из десяти заповедей запамятовали долгомостьевские евангелисты. Но не стал выяснять. Мы взяли кофе и вышли с чашками покурить на крылечко. Проходя мимо гостиной, Толик даже и не заглянул туда. Даже и не поинтересовался, как чувствует себя наша роженица. А я заглянул и увидел, что Ласка опять лежит на диване, и Банько опять сидит рядом с нею и держит ее за руку, бледный как мел.
На улице была удушающая жара. Мы сели на качающуюся скамейку, и я закурил.
– Дайте, что ли, и мне сигарету, – сказал Толик.
Я протянул ему пачку. В пачке оставалось пять сигарет. Толик сунулся было пальцами, но потом посмотрел на меня и спросил:
– У вас еще-то есть?
– Нету. Эти последние. И табак закончился. Берите, берите, Анатолий. Перед смертью не надышишься.
– Ничего, – он решительно взял сигарету. – На пока вам хватит, а потом родим нормально и уйдем отсюда.
– Как это уйдем? – переспросил я.
– Нормально уйдем, – Толик мотнул головой. – Родить только надо сначала.
Мы помолчали. Я докурил до самого фильтра и спросил, знает ли Толик, что Ласка опять легла.
– Ну и легла, – Толик пожал плечами. – Главное, что не орет. Если смеяться больше не может, значит, начинается. Хорошо. Щас родим.
– Вы же сказали, что лучше на ногах перехаживать схватки?
– Ну, лучше на ногах, – Толик вздохнул и махнул рукой. – Но они же образованные. Они же не жалеть-то себя не могут.
Это были не его слова. И даже не бабкины. И даже не столетняя долгомостьевская мудрость, а вечный и впроброс воспроизводимый Толиком голос нашей скудной земли.
– Как это не жалеть себя? – попытался я залучить себе этой мудрости еще хотя бы каплю.
– А чего жалеть-то? – Толик поплевал на окурок и выкинул его в цветы. – Ничего ж нету. Бабка говорила: все в табе и все сичас. Нечего жалеть, – он хлопнул себя по коленкам, встал решительно и сказал: – Ну, че? Пошли родим?
Когда мы вошли в гостиную, Ласка лежала тихонечко на диване и тихонечко стонала.
– Вы чего? Не родили еще? – проговорил Толик с улыбкой.
И Ласка тоже в ответ улыбнулась ему.
Толик задрал на ней рубашку до самой груди, присел перед ней на корточки, приподнял и раздвинул в стороны ее ноги. Потом он наклонился, и мне показалось, будто Толик хочет поцеловать Ласку в гениталии. Он, однако же, приложил ухо к Ласкиному животу, потрогал живот и сказал:
– Хорошо, сейчас родим.
После этого Толик лег навзничь на полу возле дивана, расставил ноги в стороны, подтянул колени к животу и сказал:
– Смотри, теперь-то когда пойдет схватка, тяни ноги на себя руками и тужься изо всех сил, как будто хочешь покакать, поняла?
Ласка кивнула.
– Сильно только тужься, не жалей себя, поняла? – для иллюстрации Толик потянул на себя колени и так натужился, что лицо его стало цвета свеклы. – Поняла? Только не в лицо тужься, а в попу. Поняла?
Ласка кивнула.
Тогда Толик встал и сказал спокойно:
– Все. Ждем схватку.
Через несколько мгновений Ласка испуганно посмотрела на Толика и прошептала:
– Началось…
– Что ты мне говоришь началось! – взревел Толик. – Тужься!
С этими словами он навалился Ласке на колени и принялся толкать ее колени к плечам:
– Тужься! Тужься! Сильнее тужься!
Ласка стала красной и издала похожий на кряканье, невозможный для человеческого горла звук. А Толик пел что-то. Не про хлебушек и веничек, а что-то торжественное, но, сколько я ни прислушивался, мне не удалось разобрать слов.
Потуга кончилась. Ласка отфыркивалась, а Толик отчитывал ее, как секундант в перерывах между раундами отчитывает боксера:
– Плохо тужишься. У тебя воды зеленые. Малыш нахлебается. Тужься хорошо. Надо быстро рожать. Началось? Давай! Тужься!
Он снова потянул ей колени к плечам и снова запел. Теперь я разобрал слова: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием своим. Тужься! Тужься! Голова уже идет! Смертную крепость разориша и от ада всех освобожда!» – он пел неполный и перевранный Тропарь Непорочных.
Потуга кончилась. Ласка тяжело дышала. А из влагалища ее, как плевок, плеснула на диван алая и густая кровь.
– Рвешься ты, девочка, – сказал Толик. – Смотри, я тебе помогу. Подтолкну ребенка, а ты тужься.
Ни слова больше не говоря, Толик обернулся ко мне, взял меня за руки, положил мои руки на Ласкины колени и показал, как нужно толкать ей колени к плечам и в стороны. Началась новая потуга. Я навалился и неожиданно для себя ощутил в ладонях пружинную и вибрирующую силу тоненького Ласкиного тела. Толик тем временем обошел Ласку сбоку, стал перед ней на колени и навалился огромным своим предплечием ей на живот. Что-то хрустнуло. Или мне показалось, будто что-то хрустнуло. А Толик пел: «Видите вы гроб и разумейте, Бог от гроба воскрес».
– Я не могу, я не могу больше, – прошептала Ласка.
А я видел, как половые губы ее раздвинулись, снова плеснула кровь, и когда кровь схлынула, показались волосы. Коротенькие, взъерошенные и перемазанные в крови.
Толик встал, поглядел Ласке между ног, потрогал эти волосы пальцем и сказал:
– О! Чубчик! Следующей потугой родим!
И только он это сказал, волосы исчезли, как если бы тонущий человек на мгновение показался над поверхностью воды, а потом снова ушел в пучину.
Толик улыбнулся и мальчишеским каким-то жестом толкнул меня в плечо:
– Смотри, профессор, прикольно щас будет, как они вылезают и сразу голову направо поворачивают. Откуда они знают, что надо голову поворачивать? Началось? Давай!
Но на этой потуге голова ребенка не вышла наружу. Ласкины коленки вывернулись из моих рук, и она лягнула меня. Довольно больно, в скулу. У меня из глаз полетели искры. Толик злился и говорил Ласке: