— Я останусь здесь, — решил он. — Мистер Бердж должен подождать, как и все остальные.
Они безмолвно стояли вместе. Доктор Штайнер видел, что старшая сестра Эмброуз, сильно побледневшая, но не проявлявшая никаких других признаков волнения, небрежно сложила руки на фартуке. Вероятно, именно так она простояла несметное количество часов за свои почти сорок лет работы медицинской сестрой, с должным почтением ожидая у постели больного распоряжений доктора. Доктор Бейгли достал сигареты, на мгновение остановил взгляд на пачке, словно удивившись, как она очутилась у него в руке, и убрал ее в карман. Доктор Ингрэм, казалось, плакала молча. Один раз доктору Штайнеру почудилось, будто он слышал ее бормотание: «Бедная женщина. Бедная женщина!»
Вскоре до них донесся звук шагов, и в комнату вошел главврач в сопровождении старшего психолога Фредерики Саксон. Доктор Этридж опустился на колени около тела. Он не прикасался к трупу, но наклонился к лицу мисс Болем так низко, как будто собирался поцеловать ее. От маленьких зорких глаз доктора Штайнера не ускользнул взгляд, которым одарила мисс Саксон доктора Бейгли, их инстинктивное движение навстречу друг другу и быстрый рывок в противоположном направлении.
— Что случилось? — прошептала мисс Саксон. — Она мертва?
— Да. Очевидно, ее убили, — ответил Бейгли уныло.
Неожиданно мисс Саксон сделала какой-то пасс.
Доктору Штайнеру даже показалось, что она собирается перекреститься.
— Чьих это рук дело? Ведь не бедного старого Типпета? Это его фигурка, определенно.
— Да, но его здесь нет. Он в больнице Святого Луки, лечится от пневмонии.
— О Боже! Кто же тогда? — Мисс Саксон приблизилась к доктору Бейгли и больше от него не отходила.
Доктор Этридж с трудом поднялся на ноги.
— Она действительно мертва. Вероятно, сначала ее оглушили, а потом закололи ударом в сердце. Я пойду наверх, позвоню в полицию и извещу о случившемся весь персонал. Лучше собрать всех в одном месте. Затем нам троим следует обыскать здание. Разумеется, ни к чему нельзя прикасаться.
Доктор Штайнер не смел смотреть доктору Бейгли в глаза. Доктор Этридж в роли рассудительного и авторитетного администратора всегда казался Штайнеру немного нелепым. Он подозревал, что Бейгли думает так же.
Послышались еще чьи-то шаги, старший социальный работник, мисс Рут Кеттл, появилась из-за стеллажей, вглядываясь во всех присутствующих близорукими глазами.
— Ах, вот вы где, главный врач, — произнесла мисс Кеттл свистящим, как флейта, и усталым голосом. (Она была единственной из всех сотрудников, подумал доктор Штайнер, кто обращался к доктору Этриджу так, и один Бог знает почему. Из-за этого создавалось впечатление, будто они работают в обычной клинике.) — Калли сказал, что вы здесь, внизу. Надеюсь, вы не заняты? Я ужасно расстроена, не хочу доставлять вам беспокойство, но дело совсем плохо! Мисс Болем назначила мне нового пациента на десять утра в понедельник. Я только что обнаружила в своем журнале соответствующую запись. Конечно, она не потрудилась посоветоваться со мной. Она же знает, что в это время я всегда занимаюсь семьей Уоррикер. Боюсь, она сделала это намеренно. Знаете, главный врач, кто-то должен взяться за мисс Болем.
Доктор Бейгли, стоявший в стороне, угрюмо сказал:
— Кто-то уже взялся.
* * *
В это же время на противоположной стороне площади Адам Дэлглиш, следователь из Скотленд-Ярда, наслаждался традиционным осенним приемом с подачей хереса и других напитков, который устраивали его издатели и который на сей раз совпал с третьим переизданием первой книги его стихов. Он не питал иллюзий по поводу собственного таланта или успеха сборника. Стихи, в которых нашел отражение его независимый, ироничный и в основе своей неугомонный дух, как оказалось, пришлись по нраву публике. Дэлглиш не верил, что больше чем полдюжины людей пережили те же переживания, что и он. Между тем он обнаружил, что его выбросило на отмель неведомого моря, в котором агенты, авторские гонорары и рецензии превращаются в забавные источники опасности. А теперь еще и этот прием. Дэлглиш думал о нем без особого восторга, как о мероприятии, которое просто нужно выдержать, но прием оказался на удивление приятным. Господа Герн и Иллингуорт просто не могли подавать плохой херес, равно как и печатать плохие книги. По оценкам Дэлглиша, прибыль издателей от публикации его книги пропили за первые десять минут. За это время старый сэр Хуберт Иллингуорт успел быстро появиться, с печальным видом пожать Дэлглишу руку и удалиться шаркающей походкой, бормоча что-то, словно сетуя: вот еще один писатель обрек себя и своего издателя на сомнительные радости успеха. Для него все писатели были как не по годам развитые дети, существа, которых надо терпеть и вдохновлять, но не слишком волновать, чтобы они не расплакались прежде, чем наступит время ложиться спать.
Имели место и менее приятные моменты, чем краткое появление сэра Хуберта. Мало кто из гостей знал, что Дэлглиш следователь, и далеко не все ожидали, что он будет рассказывать о своей профессиональной деятельности. Однако неизбежно находились люди, считавшие, что человеку, который ловит убийц, негоже писать стихи, и высказывавшие свое мнение вслух, кто более, а кто менее тактично. Предположительно они хотели, чтобы убийцы были пойманы, как бы жарко ни спорили о том, что должно произойти с преступниками впоследствии; но к тем, кто фактически занимался поимкой злоумышленников, они демонстрировали на удивление противоречивое отношение. Дэлглиш к этому привык, и такая позиция оскорбляла его гораздо меньше, чем распространенное убеждение, будто в причастности к сообществу убийц есть особое очарование. Но если каждый такой праздник и сопровождался в определенной степени проявлением тайного любопытства и бессмысленными толками, то попадались так же и приятные люди, ведущие приятные разговоры. Ни один писатель, как бы беспристрастно он ни относился к своему таланту, не может слегка не ободриться, услышав похвалу. И Дэлглиш, борясь с подозрением, что мало кто из поклонников на самом деле читал его книги и тем более покупал их, обнаружил, что получает некоторое удовольствие от происходящего, и отдавал себе полный отчет почему.
Первый час приема был суматошным, но вскоре, после семи вечера, Дэлглиш оказался один с бокалом в руке у затейливой каминной полки в стиле Джеймса Уайата. [2] В камине горели тонкие поленья, наполняя комнату слабым запахом, напоминавшим о пригороде. Это был один из тех непостижимых моментов, когда человек вдруг начинает чувствовать, будто он совершенно один посреди толпы, когда шум словно затихает, а толкающие друг друга люди постепенно отодвигаются на второй план и становятся расплывчатыми и загадочными, как актеры на далекой сцене. Дэлглиш оперся на каминную полку затылком, наслаждаясь кратковременным уединением и, как истинный ценитель, созерцая гармонично спланированный архитектором зал. Вдруг он заметил Дебору Рискоу. Должно быть, она вошла очень тихо. Ему стало интересно, как долго она пробыла тут. И тут же его мимолетное ощущение счастья и умиротворенности сменилось желанием, таким тягостным и сильным, какое испытывает впервые в жизни влюбившийся мальчишка. Дебора тут же заметила Адама и с бокалом в руке направилась к нему.