— Ничего обнаружено не было.
— Это не одно и то же.
На этот раз миссис Стрикленд сама взяла бутылку и предложила ему. Дэлглиш покачал головой, и тогда она наполнила свой бокал. Он посмотрел на миссис Стрикленд, и тут его озарило. Мысль настолько изумила детектива, что он непроизвольно, почти не думая, ее высказал:
— Невил был усыновлен?
Их глаза встретились.
— Почему вы об этом спрашиваете, мистер Дэлглиш?
— Не знаю. Вопрос возник у меня сам собой. Извините.
Тут она улыбнулась, и на мгновение перед ним мелькнуло былое очарование. Оно было столь великолепно, что могло смутить и гестапо.
— Извинить вас? За что? — спросила она. — Вы совершенно правы — он был усыновлен. Невил — мой сын. Мой и Макса Дюпейна. Я уехала из Лондона за пять месяцев до родов. В течение нескольких дней его переправили Максу и Маделин, и позже они его усыновили. Тогда с этим было гораздо проще.
— Окружающим об этом известно? — спросил Дэлглиш. — Знают ли Кэролайн и Маркус Дюпейны, что Невил их сводный брат?
— Они знают о его усыновлении. Маркусу тогда было три года, а Кэролайн, конечно, еще не появилась на свет. Им не рассказывали только о том, что родители Невила — я и Макс. О его усыновлении детям, всем троим, говорили с раннего детства. Они выросли с мыслью об усыновлении как о более или менее обыкновенном жизненном явлении.
— В разговоре со мной ни один из них об этом не упомянул, — сказал Дэлглиш.
— Это нисколько меня не удивляет. С какой стати? Кому охота исповедоваться во внутрисемейных делах, а факт усыновления Невила к его смерти отношения не имеет.
— И он ни разу не воспользовался своим законным правом, чтобы выяснить собственное происхождение?
— Ни разу, насколько мне известно. Я не собиралась обсуждать с вами этот вопрос. Я могу положиться на ваше благоразумие, я знаю, вы не станете ни с кем делиться тем, что я вам рассказала. Даже с членами вашей команды.
Дэлглиш помолчал. Затем ответил:
— Если факт усыновления не станет существенным для следствия, я ничего не скажу.
А теперь наконец пора было идти. Миссис Стрикленд довела коммандера до двери и протянула руку. Пожимая ее, он не сомневался, что это больше чем неожиданная формальность: это подтверждение данного им обещания. Она сказала:
— У вас талант вызывать доверие, мистер Дэлглиш. Полезное качество для детектива. Люди рассказывают вам вещи, которые потом вы можете использовать против них. Полагаю, вы скажете, что делаете это во имя правосудия.
— Не думаю, чтобы я воспользовался таким громким словом. Я мог бы сказать — во имя истины.
— Неужели это слово такое тихое? Понтий Пилат так не думал. Но я чувствую, что не сказала вам ничего, о чем буду жалеть. Невил был хорошим человеком, и мне будет его не хватать. Я очень к нему привязалась, хоть это и нельзя назвать материнской любовью. Откуда? И какое право у меня, бросившей Невила так легко, называть его своим сыном? Я слишком стара, чтоб горевать, но я в состоянии испытывать гнев. Вы отыщете убийцу, и его посадят на десять лет. Я бы предпочла увидеть его мертвым.
На пути к машине ум Дэлглиша был занят только что услышанным. Миссис Стрикленд попросила о встрече один на один, желая сказать две вещи. Она уверена, что Невил Дюпейн не стал бы накладывать на себя руки. И это загадочное упоминание о неудаче, являющейся в языках пламени. Миссис Стрикленд не собиралась открывать тайну происхождения Невила, и она, возможно, искренне не видела, какое это имеет отношение к смерти ее сына. У Дэлглиша не было такой уверенности. Он размышлял о клубке человеческих взаимоотношений, сосредоточившихся вокруг этого музея: изменник, предавший своих товарищей, Генри Калдер-Хейл, чья неопытность способствовала этому предательству, тайная любовь и тайные роды, жизни, которым угроза страданий и смерти придавала особое напряжение. Агония позади, мертвый не станет возвращаться, разве что в снах. Трудно решить, какая часть этой истории укажет на мотив убийства. Но он мог думать о соображениях, которыми руководствовались Дюпейны, решившие не рассказывать об усыновлении Невила. Тяжело, если кровный брат встает у вас на пути к желанной цели. Сводного брата простить еще тяжелее, а обдумывать необходимые меры против него, наверное, проще.
Наступила среда, шестое ноября. Раннее утро. День никак не мог начаться; первые лучи сочились сквозь пелену утреннего неба, шерстяным одеялом раскинувшегося над городом и рекой. Сделав утренний чай, Кейт, как и всегда, вышла со стаканом на балкон, но обычной свежести не ощутила. Под ней тяжело, будто патока, ворочалась Темза; казалось, река поглощает пляшущий по ней свет, а не отражает его. Величественно, не возмутив воды, проплыли первые баржи. В это время Кейт обычно чувствовала глубокое удовлетворение, а иногда еще и радость телесного благополучия, ожидания нового дня. Речная панорама и квартира с двумя спальнями за спиной показывали, чего ей удалось достичь; Кейт каждый раз заново испытывала удовольствие и взбадривалась. Она хотела такую работу, такую квартиру, эта часть Лондона тоже выбрана ею. Ее ждет повышение — говорят, скорое. Она работает с людьми, которые ей нравятся и которых она уважает. Быть одинокой женщиной с собственным домом, надежней работой и достаточным количеством денег — значит обладать свободой, недоступной редко какому человеку на земле. Так Кейт говорила себе этим утром. Так она говорила себе почти каждый день.
И все же на этот раз тоскливость дня передалась и ей. Нынешнее дело было пока еще совсем свежим, однако теперь оно входило в зону штиля, в до оскомины знакомую стадию расследования, при которой изначальный энтузиазм начинает тонуть в рутине и вероятность быстрого завершения уменьшается с каждым днем. Специальный отдел не привык к неудачам; его участие считалось гарантией успеха. В интересах следствия у всех, кто мог по праву дотрагиваться до канистры или входить в гараж, были взяты отпечатки пальцев, и тем не менее необъяснимых следов обнаружено не было. Никто не признался, что выворачивал лампочку. Выходило, что Вулкан благодаря уму, удаче или и тому, и другому не оставил ничего обличающего. Беспокоиться об исходе столь свежего дела было нелепо и преждевременно, но Кейт никак не могла стряхнуть отчасти суеверный страх, что им, возможно, не удастся набрать доказательств в количестве, достаточном для ареста. А если и удастся, допустят ли дело до суда, пока не установлена личность того таинственного водителя, что сбил Талли Клаттон? И существовал ли он вообще? Правда, у велосипеда было погнуто колесо, а Талли поранила руку. Только и то, и другое можно было сымитировать: упасть намеренно, а велосипед стукнуть о дерево. Женщина казалась честной, и вообразить ее безжалостной убийцей было трудно, особенно в случае с таким убийством. Вот сообщницей — еще куда ни шло. В конце концов, ей за шестьдесят, она явно дорожит и работой, и коттеджем. Сохранение музея могло представляться ей не менее важной задачей, чем двум Дюпейнам. Полиции ничего не известно о ее жизни, страхах, душевных потребностях, о том, какими ресурсами она располагает на случай катастрофы. А если загадочный автомобилист и существовал, то почему он не объявляется? Или Кейт слишком наивна? Зачем ему это делать? Зачем подвергать себя допросам, давать вмешиваться в свою жизнь, вытаскивать на свет возможные тайны, когда можно спокойно отсидеться, оставшись неизвестным? Даже если на нем нет вины, он понимает, что полиция рассматривает его в качестве подозреваемого — возможно, главного подозреваемого. Правда, если дело не будет завершено, он может на всю жизнь остаться предполагаемым убийцей.