Первую половину пути оба молчали. Зажав между коленями тяжелый фонарик, Каруардин пытался направить трясущийся луч на тропу. Круг света, прыгающий и дергающийся при каждом рывке кресла, с ослепительной ясностью выхватывал тайный ночной мир зелени и суетливой жизни. Дэлглиш, у которого от усталости чуть кружилась голова, чувствовал какую-то отстраненность от своего физического окружения. Две толстые, обитые резиной ручки, неприятно скользкие на ощупь, болтались и проворачивались в ладонях и словно бы не имели никакого отношения к самому креслу. Тропе впереди придавали реальность лишь то и дело попадавшиеся под колеса камни и выбоины. Вечер был не по-осеннему теплым, в воздухе витали ароматы трав, как воспоминания о летних цветах. Низкие облака загородили звезды, поэтому путники продвигались вперед практически в кромешной тьме, навстречу все усиливающемуся рокоту моря и четырем прямоугольникам света из Тойнтон-коттеджа. Когда до дома оставалось уже не так далеко, а самый большой прямоугольник превратился в заднюю дверь коттеджа, Дэлглиш, повинуясь внезапному побуждению, произнес:
— В бюро отца Бэддли я нашел мерзкое анонимное письмо. Судя по всему, кто-то в Тойнтон-Грэйнж сильно не любил Майкла. Интересно, это личная неприязнь или еще кто-нибудь получал подобные послания?
Каруардин запрокинул голову и посмотрел на коммандера. Дэлглиш увидел его лицо в непривычной перспективе: как будто оно укорочено, острый нос торчит, точно шпора, подбородок отвис, как у марионетки, под бесформенной пропастью рта.
— Я получал. Месяцев десять назад. Письмо было засунуто в библиотечную книгу, которую я читал. С тех пор больше не получал и не слышал, чтобы получал кто-то еще. Правда, тема не из тех, на которые люди говорят с охотой, хотя, если бы это стало общей напастью, новости просочились бы. Это самое обычное дерьмо. В письме мне предлагались определенные и довольно акробатические методы самоудовлетворения, если я еще способен на такие вещи физически. Желание осуществлять их полагалось само собой разумеющимся.
— Значит, послание было непристойным, а не просто оскорбительным?
— Да. Непристойным. Как если бы его автор стремился вызвать отвращение, а не соблазнить или развратить.
— У вас есть какие-нибудь соображен ия насчет авторства?
— Оно было напечатано на здешней бумаге, с помощью старого «Ремингтона», который используется главным образом мисс Уиллисон для распечатки бюллетеней? Она и показалась мне самой вероятной кандидатурой. Во всяком случае, это не Урсула Холлис — она прибыла только через два месяца после этого случая. И разве такие вещи обычно рассылают не почтенные старые девы средних лет?
— В данном случае — сомневаюсь.
— Ну ладно. Положусь на ваш, несомненно, куда больший опыт по части непристойностей.
— Вы кому-нибудь об этом рассказали?
— Только Джулиусу. Он посоветовал больше никому не сообщать, порвать эту пакость и выкинуть в туалет. Поскольку совет полностью совпадал с моим собственным мнением, то я ему и последовал. И как уже говорил, больше такого не повторялось. Сдается мне, развлечение теряет всю свою остроту, если жертва не показывает никаких признаков тревоги и страха.
— А не мог это быть Холройд?
— Это не его стиль. Виктор любил оскорблять людей, но, я бы сказал, не таким образом. Его оружием был голос, а не перо. Лично я относился к нему отнюдь не так плохо, как остальные. Он бил всех без разбору, будто сердитый ребенок. Это была скорее обида на судьбу, чем настоящая злоба. Конечно, за неделю до смерти Виктор сделал просто детскую приписку к завещанию, а Филби и миссис Рейнольде, домоправительница Джулиуса, засвидетельствовали ее. Только это он, наверное, оттого, что окончательно все решил и хотел избавить нас от обязанности поминать его добрым словом.
— Так вы думаете, он покончил с собой?
— Ну разумеется. И все тоже так думают. А как еще это могло случиться? Самая правдоподобная гипотеза. Ведь это либо самоубийство, либо убийство.
В первый раз кто-либо в Тойнтон-Грэйнж вымолвил это зловещее слово. Произнесенное педантичным высоким голосом Каруардина, оно прозвучало столь же неуместно, как богохульство в устах монахини.
— Или же тормоза кресла оказались с изъяном, — заметил Дэлглиш.
— При тех обстоятельствах я посчитал бы случившееся убийством.
На несколько мгновений воцарилось молчание. Кресло дернулось, попав колесом на камень, и луч фонарика описал широкую дугу, точно миниатюрный и слабый прожектор. Каруардин выровнял фонарик, а потом продолжил:
— Филби смазывал и проверял тормоза на кресле Холройда в половине девятого вечера накануне гибели Виктора. Я в то время был в мастерской, лепил. Я его видел. Потом он ушел, а я оставался там часов до десяти.
— Вы рассказали это полиции?
— Да, потому что они меня спрашивали. Со своеобразным тактом интересовались, как я провел вечер и не притрагивался ли к креслу Холройда после ухода Филби. Поскольку если бы я притрагивался, то все равно бы не признался в этом, вопрос показался мне довольно наивным. Они допросили и Филби. Правда, не при мне, и все же я не сомневаюсь, что он подтвердил мои слова. У меня к полиции отношение двойственное: я ограничиваюсь тем, что отвечаю ровно то, о чем они спрашивают, ни больше ни меньше. Хотя считаю, что они в общем и целом докапываются до истины.
Путники добрались до места назначения. Из двери коттеджа струился свет, а Джулиус Корт, видимый лишь как черный силуэт, стремительно вышел навстречу гостям. Перехватив у Дэлглиша ручки кресла, он провез Каруардина по короткому каменному коридору в гостиную. По пути Дэлглиш успел краем глаза разглядеть обитые сосновыми панелями стены, красные плитки пола и мерцающий хром кухни Джулиуса. Кухня явно походила на собственную кухню коммандера, где женщина, которой платят слишком много, а работы дают слишком мало (и только ради того, чтобы смирить муки совести хозяина за то, что он вообще посмел ее нанять), готовит еду на одного, но крайне привередливого едока.
Гостиная занимала переднюю часть дома — судя по всему, когда-то это были два смежных коттеджа, однако в результате перестройки их объединили в один. За решеткой камина весело потрескивал в огне плавник, а оба высоких окна были распахнуты в ночь. Каменные стены тихонько вибрировали от гула моря. Было даже как-то неуютно чувствовать, что ты так близко к обрыву, хотя неизвестно, насколько именно. Словно прочитав мысли гостя, Джулиус произнес:
— Мы в шести футах от сорокафутового провала вниз, на скалы. Там, за домом, у меня маленький дворик, огороженный низкой стенкой, — если будет тепло, можно потом там посидеть. Что будете пить, вино или что-нибудь полегче? Генри, как я знаю, предпочитает кларет.
Дэлглиш не пожалел о своем выборе, увидев этикетки на трех стоящих на столике возле камина бутылках, — две из них были откупорены. Удивительно, что вино этого класса приготовлено для случайных гостей. Пока Джулиус разливал вино по бокалам, Дэлглиш прошелся по комнате. Там было немало весьма завидных вещиц — конечно, для того, кому по нраву оценивать чужие богатства. Глаза коммандера вспыхнули при виде сандерлендского хрустального кувшина, выпущенного в память Трафальгарской битвы, трех ранних стаффордширских статуэток на каминной полке и пары недурственных морских пейзажей на противоположной стене. Над дверью, что выводила к обрыву, красовалась носовая фигура корабля, витиевато и искусно вырезанная из дуба: два херувимчика поддерживали галеон, увенчанный щитом и оплетенный сетью замысловатых морских узлов. Джулиус заметил интерес гостя.