Над равнинной частью Восточного Лондона восходит солнце, окрашивая спальню тусклым золотом. Стены начинают искриться, свет играет на стеклах, отражаясь от белых стен, и в любой другой день Лив со стоном зажмурилась бы, нырнув под одеяло. Но сейчас она тихо лежит в слишком просторной для нее одной кровати, подложив под голову большую подушку, и безучастно смотрит в утреннее небо.
Она все испортила.
Она до сих пор видит его лицо, слышит его безукоризненно вежливый отказ. «Не возражаешь, если я сейчас уйду?»
Она лежит уже два часа с мобильником в руке, думая о том, не послать ли ему короткое сообщение.
У нас все хорошо? Ты так неожиданно…
Прости, что я слишком много говорила о Дэвиде. Никак не могу запомнить, что не всем…
С удовольствием провела с тобой вчерашний вечер. Надеюсь, ты скоро разберешься с завалом на работе. Если ты свободен в воскресенье, я с удовольствием…
Что я сделала не так?
Но она не отправляет ни одно из этих сообщений. Она снова и снова перебирает в уме все фрагменты вчерашнего разговора, анализирует каждую фразу, каждое предложение, тщательно и педантично, совсем как археолог, сортирующий кости. В какой момент он изменил свое решение? Что она сделала неправильно? Может быть, всему виной какой-то комплекс на сексуальной почве, о котором она не знала? Может быть, это Стеклянный дом на него так подействовал? Может быть, на доме, несмотря на то что здесь не осталось вещей Дэвида, до сих лежит печать личности его бывшего хозяина, словно его имя выбито на камне? Может быть, она не разобралась, что из себя представляет Пол? И всякий раз, как она пытается найти, в чем же ее ошибка, у нее начинает противно сосать под ложечкой.
«Мне он понравился, — думает она. — Очень понравился».
Потом, поняв, что уснуть уже не удастся, она вылезает из постели и спускается на кухню. От усталости глаза будто засыпаны песком, и вообще она вся как выжатый лимон. Она только-только успевает сварить кофе и сесть за кухонный стол с дымящейся кружкой в руках, когда входная дверь неожиданно открывается.
— Надо же, забыла пропуск. А без него меня не пустят в дом престарелых. Прости, я собиралась войти тихо как мышка, чтобы тебе не мешать. — Мо останавливается и смотрит мимо головы Лив, словно ждет, что кого-то увидит. — Итак? Что? Ты его съела?
— Он ушел домой.
Мо лезет в шкаф и одновременно шарит в необъятных карманах жакета. Наконец она находит пропуск и кладет в карман.
— Знаешь, тебе надо как-то перебороть себя. Четыре года без секса — слишком большой срок.
— Я не хотела, чтобы он уходил. Он удрал, — выдавливает из себя Лив, и Мо начинает смеяться, но сразу понимает, что Лив не шутит, и мгновенно успокаивается. — Он фактически убежал из спальни. — Лив сейчас меньше всего волнует, что ее голос звучит слишком трагически: ведь хуже, чем есть, все равно не будет.
— До или после того, как вы перепихнулись?
— Догадайся с трех раз, — сделав глоток кофе, говорит Лив.
— Ой-ой-ой! Неужели все так плохо?
— Нет, все было замечательно. Ну, по крайней мере, мне так казалось. Честно признаться, мне особо не с чем сравнивать.
Мо недоуменно крутит головой, точно желает найти отгадку.
— Ты ведь убрала все фотографии Дэвида. Да?
— Конечно убрала.
— И ты, типа, не произнесла имя Дэвида в решающий момент?
— Нет. — Лив вспоминает сильные руки Пола. — Я только сказала ему, что он изменил мою самооценку.
— Ай, Лив, плохи дела, — грустно качает головой Мо. — Ты связалась с Ядовитым Холостяком.
— Чего-чего?
— Он идеальный мужчина. Открытый, заботливый, внимательный. Идет напролом, пока не начинает понимать, что ты на него запала. И тогда он дает деру. Словом, криптонит для ранимых, несчастных женщин. Вроде тебя, — хмурится Мо. — Хотя, честно сказать, ты меня удивила. Я правда не думала, что он относится к этому типу мужиков.
Лив, понурившись, смотрит на кружку с кофе.
— Возможно, я и упомянула Дэвида. Когда показывала Полу картину, — словно оправдываясь, говорит она, и Мо страдальчески закатывает глаза. — Ну, я думала, что лучше ничего не скрывать. Он ведь знает о моем прошлом. Поэтому мне казалось, что все нормально. — Она будто со стороны слышит чуть агрессивные нотки в своем голосе. — По крайней мере, он так сказал.
Мо встает и берет из хлебницы кусок хлеба, складывает пополам, откусывает кусочек.
— Лив, с мужчинами нельзя говорить начистоту. Ни один мужчина не любит, когда ему рассказывают, как хорош был его предшественник, даже покойный. С тем же успехом можно распинаться на тему «Самые большие половые члены, с которыми я имела дело».
— Но я не могу вычеркнуть Дэвида из своего прошлого.
— Да, но он не должен быть твоим настоящим, — хмурится Мо и, поймав сердитый взгляд Лив, добавляет: — Хочешь по-честному? Ты сама себя загнала в угол. Мне кажется, что даже если ты и не говоришь о Дэвиде, то все равно думаешь, как бы завести о нем разговор.
Да, возможно, еще несколько недель назад так оно и было. Но не сейчас. Лив хочется идти дальше. Ей действительно захотелось идти дальше вместе с Полом.
— Ну какое это теперь имеет значение? Я все испортила. Не думаю, что он вернется. — Она делает очередной глоток кофе. — С моей стороны было глупо на что-то рассчитывать.
— Мужчины странные, — кладет ей руку на плечо Мо. — И вообще, надо быть слепым, чтобы не видеть, что ты в полном раздрае. Блин! Все, мне пора. Ладно, отправляйся-ка ты лучше на свою дурацкую пробежку. Я вернусь к трем, позвоню в ресторан и скажу, что заболела, и мы с тобой отведем душу и придумаем какую-нибудь средневековую пытку специально для тупых мужиков, не способных определиться. У меня наверху есть пластилин, из которых я делаю кукол вуду. Можешь найти пока шпажки для канапе? Или шампур? Все, меня нет.
Мо хватает запасной ключ, машет сложенным куском хлеба и, не дав Лив опомниться, убегает.
За предыдущие пять лет КРВ вернула более двухсот сорока произведений искусства владельцам или их наследникам, которые уже и не надеялись увидеть их снова. Пол наслушался рассказов об ужасах войны, по сравнению с которыми все, что он видел в свою бытность в нью-йоркской полиции, казалось чуть ли не детскими шалостями; причем пережившие этот кошмар приводили такие мельчайшие подробности, словно все происходило буквально вчера, а не шестьдесят лет назад. Он видел неподдельную боль, которую свидетели той войны пронесли через года, как драгоценный дар, и которая навеки отпечаталась на их лицах.
Он пожимал руки старушкам, плакавшим от радости при виде небольшого портрета, украденного у их убитых родителей, а притихшие дети и внуки с благоговейным трепетом взирали на давным-давно пропавшую семейную реликвию. Он выдерживал жаркие схватки с директорами крупнейших национальных художественных галерей, а потом кусал от досады губы, когда скульптуры, которые он после упорной борьбы возвращал прежним хозяевам, немедленно выставлялась на продажу. И все же прошедшие пять лет дали ему ощущение, что он сражается на стороне добра, отстаивая соблюдение основополагающих прав. Пол слышал рассказы о чудовищных преступлениях и предательстве, об уничтоженных или перемещенных во время Второй мировой семьях и прекрасно понимал, что жертвы войны до сих пор носят в груди чувство боли и обиды, он ощущал себя важным винтиком в механизме восстановления справедливости.