– Поживешь десять лет одна с собакой, начнешь и вылизывать, – заметила Мари.
Но противная Лулу даже не подумала остаться в укрытии за колонной. Она будто нарочно выскочила на солнце и сделала свое коварное дело прямо под лафетом пушки с табличкой «1812».
– Отомстила, – сказала я.
– Бесстыдница! – констатировала Мари и набросала на место преступления несколько салфеток, потом все аккуратно убрала.
– Само на солнце бы высохло, – скептически заметила я.
– Могут оштрафовать! – Маша поспешно запихнула собаку в сумку. Лулу как ни в чем не бывало улеглась там снова и закрыла глаза.
– Ловко устроилась, – сказала я про собачку. – Прямо позавидуешь!
Маша ничего не ответила. Поспешно комкая мокрые салфетки, она искала взглядом урну. Но урны на площади музея не было, и она спрятала салфетки в сумку.
– Пошли отсюда! Пройдемся быстро по этажам, да и домой.
Вообще-то победы и поражения французского оружия не очень интересовали меня. Мы брели с Машей по залам, останавливаясь лишь кое-где, около совсем уж необычных экспонатов. Обе мы задержались возле висящего на проволоке маленького французского самолетика – одного из первых, начала 1900-х годов. Еще запомнилась фотография – корпус французской армии где-то в Африке во Вторую мировую войну сомкнулся с союзниками – англичанами. Я прочитала подпись на снимке: 1943 год. Я отошла на два шага подальше, посмотреть издалека, оценить всю картинку в целом. Молодые ребята – сытые, загорелые, в отглаженных рубашках, шортах со стрелочками, пилотками набекрень – сразу разобрать, где французы, где англичане, невозможно, – стояли перед камерой, широко улыбаясь. За ними сияли чистенькие грузовики, вокруг расстилалась пустыня. Я посмотрела и пошла дальше.
– Взгляни вот сюда! – сказала мне Маша. – Тоже сорок третий год.
На противоположной стене висели другие фотографии. «Союзные войска переправляют посылки русским партизанам». Не знаю, где конкретно был сделан этот снимок. Я посмотрела внимательно. И вдруг что-то больно резануло меня. Была сфотографирована самая обычная наша деревня – покосившиеся избы утопали в снегу. Изможденные люди, по виду старики, в подшитых валенках, в старых тулупах и заплатанных телогрейках, закутанные до бровей, с инеем вокруг рта скорбно смотрели на оператора. И было видно, что фотографирование не имеет никакого значения для их физиологической потребности выжить. Пережить эту страшную войну, не умереть от голода, не быть убитыми ни врагажескими пулями, ни своими. Я сказала, не оборачиваясь:
– Пойдем! – И не услышала за собой ответа. Я обернулась.
Маша стояла за мной с застывшим лицом. По ее щекам текли слезы и скатывались с подбородка на куртку. Она их не вытирала. Так и стояла навытяжку, с сумкой в одной руке, будто своей этой застывшей позой отдавала честь. Только когда она моргала, медленно закрывая веки, слезы начинали катиться быстрее, и тогда я видела, что по ее щекам струится целый поток.
– Маш, ты чего?!
В зал вошли запоздалые, как и мы, посетители, человек шесть. То ли немцы, то ли англичане… Они, негромко переговариваясь, двигались по направлению к нам, смотрели экспонаты. Маша, почувствовав их приближение, быстро смахнула свободной ладошкой слезы и осталась стоять, крепко сжав челюсти, чтобы не плакать. Она не хотела плакать при посторонних. Туристы, немолодые, но в ярких брючках, с фотоаппаратами, приблизились к нам, но, видя, что мы не двигаемся с места, мельком взглянули на фотографию и пошли дальше.
– Маша, пошли! – позвала я, когда они уже отошли. Но она все стояла, а слезы все бежали из ее глаз, хотя теперь она их постоянно вытирала. Я попыталась взять ее за плечи – она не шелохнулась, мелко-мелко дрожа – снаружи и видно ничего не было.
– Понимаешь, Танька, я – русская. Русская!
Я тут же вспомнила старика возле Нотр-Дам. Ох, эта наша поездка в Париж!
Прозвенел звонок, предупреждающий о закрытии.
– Пойдем, – растерянно повторила я. Она послушалась и пошла за мной, уже не оглядываясь, но все еще вытирая слезы.
– Тебе надо выпить воды, – сообразила я. – Пойдем, где-нибудь купим!
Она остановилась, поставила между ног сумку с Лулу, достала пачку бумажных платков, тщательно вытерла лицо и руки.
– Мне не воды надо, – криво сказала она, кидая свои смятые платки туда же, куда раньше отправились экземпляры, запачканные Лулу.
– А что? – Я сделала бы для нее все на свете.
– Водки.
– Ну, так пойдем!
– Я пошутила, не бери в голову.
– Ничего себе пошутила! – У меня внутри тоже все расслабилось, когда я заметила, что ее отпустило. – Я уж думала, «Скорую» надо звать. Чего на тебя вдруг нашло?
– «Скорую»? – она улыбнулась мне еще влажными глазами. – Вот мы и поквитались с тобой, Таня.
Боже мой! Мой первый день в Париже. Мне показалось, что он был уже сто лет назад.
– …А насчет того, что «нашло»… – она задумалась и сказала мне так, что я чуть не села прямо на булыжную мостовую. Она себя выдала этим ответом, наша новоиспеченная парижанка Мари. Ведь в ответе ее звучала не философия, не ирония, не остроумие парижанки, привыкшей всегда и во всем «держать форму», а генетически посеянный и вдруг внезапно вылезший на свет божий родовой инстинкт. Его можно было задавить воспитанием, образом жизни, переездом в чужую страну, но он все равно остается в глубине настоящей человеческой души и время от времени проявляется.
– Умом-то я все понимаю, – сказала Мари. – Да только наших-то – жалко! – И заключалось в ее ударении на этом простом слове «наши» столько исконно бабьего, русского, непридуманного и жалостливого, что я даже не посмела ей возразить.
Мы вышли на авеню де Турвилль. Вечерело. День для меня прошел незаметно. Даже нога не так уж болела. Мне захотелось есть. Я нащупала в кармане монетки.
– Пойдем куда-нибудь! Угощу тебя сэндвичами! Я только их и ела сейчас в Париже. Часто попадались удивительно вкусные – с копченым лососем и консервированным тунцом, с ветчиной, салатом и сыром. Они продавались здесь в каждой закусочной и очень экономили мне бюджет. В тот мой приезд с моим другом мы тоже обожали разгуливать с ним по городу с этими огромными сэндвичами в руках и с поллитровыми бутылками вина. И при этом воспоминании у меня потекли не слезы, а слюнки. Я улыбнулась – главным в моем воспоминании была еда, а уж мой друг пришелся к ней как бы в придачу.
– Ну, вот еще – сэндвичи! – сказала Мари. – Мои сегодняшние слезы требуют другого… – Она слегка задумалась, а потом воскликнула: – Точно! Я уже давно думала, чего же мне хочется из еды? А я сто лет не ела настоящих пельменей. Все какие-то равиоли, паста, бог знает что… Все – не то! – Она опять посмотрела на меня: – Ой, девки, зачем приехали? Растравили, девки, вы мою душу.
И это говорил человек, живущий в городе со знаменитыми кулинарными традициями.