Года через три эту теорию предложил какой-то американец. Ну и пусть.
– Ты ни в чем не виноват, – она сидела на краешке дивана. – Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.
– Уже совсем скоро закончу, – сказал он. – Осталось буквально чуть-чуть.
– Верю, – сказала она. – Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?
– Должны, – сказал он.
– Господи боже мой, – она сжала кулаки. – Да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?
– Ну, извини, – сказал он, продолжая лежать. – Значит, я неприличный.
– Не огрызайся, – сказала она. – Я все решила. Я устала. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!
– Какой, однако, кавалер, – сказал он. – Молод, красив, богат?
– Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? – Она нагнулась к нему. – Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.
– Ты что несешь? – поморщился он.
– Я хочу ребенка родить, – прошептала она. – Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?
– Счастливо, – сказал он и отвернулся к стенке.
– Учти, – сказала она, встав с дивана. – Мы остаемся друзьями.
– Ладно, – просипел он, не поворачиваясь.
Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было, возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.
– Да! – откашлявшись, сказал он.
– Простите, – раздалось в трубке. – Могу я поговорить с мужем Наташи?
– Да, это я, – сказал он.
– Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, – говорил невидимый собеседник. – Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!
Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.
– Кто звонил?
– Так, – сказал он. – Не туда попали.
Я был ребенком из эстрадной семьи. Папа в середине жизни был именно эстрадным артистом. Я знал – честнее сказать, рассматривал, запрокинув голову, с высоты пяти-семи-девятилетнего роста – многих мастеров из старинной и великой корпорации «разговорного жанра», конферансье по-нашему, а также куплетистов. Шурова и Рыкунина, Мирова и Новицкого, Олега Милявского, Илью Набатова. Великого и незабвенного Романа Осиповича Юрьева. Столь же великого и еще менее забвенного Михаила Гаркави (прототип Жоржа Бенгальского из «Мастера и Маргариты»). Эмиля Радова. Бориса Брунова. Владимирова и Тонкова (которые Вероника Маврикьевна и Авдотья Никитична).
А также виртуозов-балалаечников Минаева и Рожкова, виртуозов-ксилофонистов Заичкина и Склярову, великого жонглера Мещерякова, чревовещательниц с собачкой мать и дочь Донских. Да список утерян, и не фиг искать…
Помню, папа повел меня на концерт, который был в старом эстрадном театре сада «Эрмитаж» (помещение лет двадцать пять назад сгорело, это было деревянное здание – как на грех, то самое, где было первое представление «Царя Федора» в постановке МХТ). Это был не просто концерт, а как бы «парад конферансье». И все эти конферансье, человек пятнадцать, не меньше, довольно часто обращались ко мне: «А что это мальчик в четвертом ряду скучает? Наверное, ему не нравится…» Или: «Мальчик в четвертом ряду, да, ты, ты. Ну-ка, задумай число, а я отгадаю». И так далее. Сумбур чувств. Стыдно, лестно, смешно и странно. Было мне тогда лет двенадцать. То есть вроде бы уже не совсем мальчик. Но все же еще не «молодой человек».
Про Гаркави есть история, чуть похожая на рассказ о мстительном математике.
Он был любимцем публики, стадионным конферансье – редкий дар, между прочим. Помню его на помосте посреди гулянья на Манежной площади в какую-то праздничную ночь.
Но никакого звания у него не было. Он по этому поводу очень переживал.
И вот однажды встречает его Барзилович, директор Мосэстрады, и говорит:
– Мы тут решили, пора уж вас выдвигать на заслуженного.
– Не надо, – ответил Гаркави. – Мне утром звонили из ЦК. Мне дают народного.
Барзилович только ахнул. А Гаркави, громадный и пузатый, величественно прошествовал мимо.Конечно, он наврал насчет ЦК и народного артиста и в итоге никакого звания так и не получил.
Зачем он это сделал?
А затем, чтоб собеседник ахнул и язык проглотил. Чтоб изумить и ошарашить – пускай на одну секунду. Настоящий конферансье!Юлия Лаптева, в девичестве Белавина, сказала своему тестю: «Вы стары, и скоро Бог призовет вас к Себе. Он не станет спрашивать, хорошо ли шли ваши дела, сколько вы купили и продали и на этом заработали. Он спросит, были ли вы добры к людям, не обижали ли тех, кто слабее вас…» (Чехов, «Три года», цитирую по памяти).
Но эта милая дама была в плену старинных предрассудков.
Мы даже предположить не можем, о чем нас спросит придирчивый старик с косматой белой бородой. Совсем не обязательно это будут сусальные вопросы о любви к ближнему и о том, ведала ли моя шуйца, что творила моя десница.
Он может спросить, например: почему я в своей диссертации пять раз сослался на Петрова и ни разу – на Сидорова? Или: зачем я ел шоколад с миндалем, а не с фундуком?
Промысл Божий тем и интересен, что абсолютно непостижим. А предопределение тем и увлекательно, что неизвестно, но – неизменно.Это не значит, что мы должны бросить все старания и стремления. Есть такой особо противный вид безделья и равнодушия к себе: вроде как мы рабы судьбы, и поэтому надо сидеть тихо. Это значит как раз наоборот – не надо бояться своих ошибок.
Как не боится их Бог.
Вот, рассказывают, умер Эйнштейн, попал на небеса и стал просить аудиенции у Творца. Намекая на свои особые заслуги.
Ладно. Но только пять минут, не больше. Бог спрашивает:
– Чего тебе?