Через две недели ко мне подошел Фрунзик и радостно сообщил:
– Слушай, я уже пятнадцать дней не пью, так хорошо себя чувствую. Теперь я понимаю, почему бездарности весь мир завоевали…
Я представила себе: в самом деле, трезвые бездарности просыпаются утром, делают зарядку, принимают водные процедуры и, бодрые, жизнерадостные, идут и завоевывают места в Думе.
А похмельный человек просыпается, мучается, страдает печенью и депрессиями. Какая уж там карьера… До туалета бы дойти.
Однажды Фрунзик рассказал мне историю – своего друга. Эта история меня поразила.
Друг воевал, был ранен и попал в полевой госпиталь. Немцы поджимали, надо было отступать. В таких случаях тяжелораненых добивали, а тех, у кого были легкие ранения, брали с собой.
Всех, кто был в госпитале, вывели на улицу. Врач шел вдоль ряда, как сам Господь, и решал, кому жить, кому нет. Остановился возле друга. Вглядываясь в нездешнюю черноту волос и глаз, спросил:
– А ты кто?
– Армянин, – ответил раненый.
Врач не знал такой нации. Может быть, врач был пленный немец.
– А кто это? – спросил врач.
– Сарьян, – произнес раненый.
О художнике Сарьяне врач слышал. Он кивнул.
– Сароян, – вспомнил раненый.
Врач слышал о таком писателе. Кивнул.
– Амбарцумян. Физик, – продолжал раненый.
Он вспоминал наиболее качественных представителей нации. Врач кивал. Но через минуту возникла пауза. Раненый больше не мог вспомнить ни одного известного имени.
«Армяне кончились», – с ужасом подумал раненый… Но поскольку именно он рассказывал Фрунзику после войны эту историю, значит, его не убили тогда. Взяли с собой.
Фильм «Мимино» был закончен летом, как раз успевал к X Московскому международному кинофестивалю.
Однажды в монтажной комнате появился министр кинематографии Ермаш и сказал Данелии:
– Ты вот это место с Телави – Тель-Авивом выброси.
– Почему? – не понял Данелия.
Эпизод телефонного разговора с Тель-Авивом – главная смысловая нагрузка фильма.
– Не надо евреев, – объяснил Ермаш. – Нету такого слова.
– Евреи есть, а слова нет? – удивился Данелия.
– Ты понимаешь, арабы обидятся, а за ними весь мусульманский мир.
Данелия был озадачен. С одной стороны, он не привык спорить с министрами, а с другой стороны, не хотел уродовать свое детище.
– Выбрось один эпизод, и все, – уговаривал министр. – А фестиваль кончится, мы его на место вернем…
Ермаш ушел. Данелия подумал, потом сказал:
– Фестиваль непредставительный. Какая разница, что подумают десять негров? А потом я все на место поставлю.
– Когда потом? «Потом» не будет, – заподозрила я.
– Я сделаю одну копию без этого эпизода. А остальные – как надо.
Данелия так и сделал. На фестиваль пошла кастрированная копия, а на премьеру в Дом кино – полноценная.
Ермаш был разочарован. Он думал, что Данелия покочевряжится и смирится. Но Данелия обхитрил министра, как Мальчик-с-пальчик, который вернулся домой по камешкам.
На фестивале фильм получил золотой приз. Этот приз выглядел в виде шара из полированного камня типа яшмы. Данелия в строгом костюме стоял на сцене и держал этот шар двумя руками. Маленький, аккуратный, серьезный, – я имею в виду Данелию, а не шар, – он походил на японца и почти не походил на самого себя.
Я сидела в зале в состоянии приподнятости. Это был первый золотой приз в моей жизни. И, хоть меня и не позвали на сцену, мне это не мешало. Какая разница – кто стоит. Главное – результат труда. Труд, познавший поощренье. Это тебе не комар на лысине.
В эти дни мы приходили в ночной бар фестиваля, участвовали в празднике жизни. Народу было много, толкотня, столики. Почему-то запомнилось, как обиженный, ущемленный в самолюбии грузин что-то доказывал Данелии на своем языке.
Секретарша Галя внимательно слушала, потом сказала:
– Какой тарабарский язык…
Подошел Мкртчян и поделился со мной:
– Когда так много народу, мне бывает особенно грустно и одиноко, я вчера плакал…
Я посмотрела на его печальное носатое лицо. Я поняла: если не совпадаешь с общей волной веселья, то остаешься в стороне и одиночестве.
Я хотела спросить: «Ты сейчас Фрунзик или Мгер?» Но он отошел.
Я так и не спросила и теперь не знаю, какое имя стоит у него на могиле. И понадобились ли ТАМ его талант и одиночество…
А я совпадала с общей волной. Радикулит, сосиски, невежливость партнера-соавтора – все оправдано и все позади. А в настоящем: «Гуляй, рванина, от рубля и выше…»
Случайный грузин что-то воспаленно доказывал Данелии, а я существовала вне и над, умница и красавица, и пусть кто-нибудь скажет, что это не так…
А какова судьба деревенского сценария? На этот сценарий нашелся другой режиссер. Я так и буду называть его Другой.
Мы договорились по телефону встретиться. Он должен был заехать ко мне домой в десять часов утра. Но приехал в двенадцать. Опоздал на два часа.
Я ждала и не могла понять: что произошло? Может, он разбился по дороге и попал в больницу? Но тогда можно позвонить из больницы, если, конечно, не насмерть…
Другой явился – цел и невредим, в прекрасном расположении духа.
– Почему вы опоздали? – спросила я.
– Я заехал по дороге на станцию техобслуживания. У меня мотор стучит, – радостно сообщил Другой.
Я ничего не сказала. Оставила без комментариев. Я просто поняла, что Другой – не мой режиссер. И у меня с ним ничего не получится. «Мой» режиссер приехал бы вовремя, для него будущий фильм важнее машины. Работа – как любовь. Ничего другого не видишь. «Одной лишь думы власть, одна, но пламенная страсть». А если любовь как работа, то тогда, конечно, можно и в другое место по дороге забежать, и машину починить, и белье в прачечную сдать…
Я оказалась права. Фильм вышел, но я его не узнала. Оказалось, все не то и не так. И героиня не та. И слова не те, хотя это я их писала.
Посмотрев фильм, я начала плеваться и ругаться во все стороны.
Другой позвонил мне по телефону и возмущенно спросил:
– Что я слышу?!
– Да! – бесстрашно подтвердила я. – Ты убил мой сценарий.
– Ну и что? – удивился Другой. – Разве это повод портить дружбу?
Справедливости ради надо заметить, что во время работы мы подружились. Другой оказался очаровательной личностью, если это слово подходит для мужчины. Он был легкий, добрый, смешной, прыгучий, щедрый, красиво носил вещи… Все при нем, кроме… Кроме того, что он уронил мою честь. Но разве это повод портить дружбу?