Вконец обессилевший и оглушенный, Сорви-голова с великим трудом пробормотал несколько слов благодарности и тут же, страшно побледнев и мягко осев на землю, потерял сознание.
— Отнести этого юношу в госпиталь! — приказал генерал. — Я требую, чтобы о нем хорошо позаботились. Я сам присмотрю за этим. Слышали?.. А, вот и вы, майор Колвилл! За жестокую расправу с военнопленным пятнадцать суток строгого ареста. Сержант, командовавший «Pigsticking», лишается своего звания и переводится в рядовые уланы. Все уланы взвода назначаются на пятнадцать внеочередных полевых караулов. Вольно!
Капитану Сорви-голова было нанесено много ран, но ни одна из них не оказалась тяжелой. После пятнадцати дней лечения в госпитале почти все они зажили. Приказ спасшего его генерала строго выполнялся, благодаря чему в течение двух недель Жан был предметом особого внимания врачей, что, разумеется, немало способствовало его быстрому выздоровлению. В душе поднявшегося с постели Жана навсегда осталось чувство бесконечной благодарности к великодушному джентльмену.
Теперь в качестве военнопленного Сорви-голова разделял участь трехсот буров, плененных в начале осады Ледисмита. Присутствие их в осажденном городе представляло немалую обузу для коменданта города, ибо, несмотря на бдительный надзор, буры то и дело бежали, рискуя жизнью. Для большинства беглецов дело кончалось трагической смертью. Зато те, кому удавалось ускользнуть, доставляли осаждавшим важнейшие военные сведения.
К тому же питание пленных значительно уменьшало запасы пищи гарнизона. И если бы осада, как все предвещало, затянулась, это обстоятельство неизбежно сократило бы продолжительность сопротивления. Поэтому высшее командование распорядилось эвакуировать всех здоровых военнопленных в Наталь [50] , а затем на Капскую Землю.
В то время кольцо окружения было еще не столь плотным, и поезда могли время от времени пробиваться в Дурбан.
Хотя Колензо, наиболее важный в военном отношении пункт, и обстреливался бурской артиллерией, он все же находился пока в руках англичан, и мост через Тугелу мог еще служить для передвижения легких составов.
От Ледисмита до Дурбана около двухсот километров.
Несчастных пленников разместили в товарных вагонах, приставили к ним достаточное количество солдат-конвоиров — и в путь! Путешествие было рассчитано на один день. Однако, ввиду жалкого состояния железных дорог, переезд длился два дня. Двое суток без хлеба и воды, в вагонах, набитых людьми, как бочка сельдями. Пленные не имели возможности выйти оттуда ни на минуту. Подумай, читатель: ни на минуту!
Легко представить себе, в каком состоянии находились все эти несчастные, разбитые усталостью, стонавшие от голода и жажды и задыхавшиеся в насыщенных зловонием вагонах, тогда как англичане, удобно разместившись в блиндированных вагонах, ели, пили и шумно веселились.
Так различно складываются судьбы народов, разъединенных чудовищем, имя которому война!
В Дурбане английские власти приступили к мытью пленников и очистке вагонов. Делалось это очень просто: в вагоны направили рукава мощных насосов, служивших для мойки кораблей в доках, и стали обильно поливать водой все и всех. Насквозь промокшие, ослепленные сильнейшими струями хлеставшей по ним воды, буры отбивались, падали, фыркали, как жалкие тонущие собаки.
Но гигиена — прежде всего!
А теперь обсушитесь, как хотите.
А вот и еда. Огромные котлы, наполненные густой массой протухшего и полусырого риса. Ложек не полагалось. И хотя пленные вынуждены были черпать это отвратительное месиво прямо руками, они глотали его с такой жадностью, которая лучше всяких слов говорила о перенесенной голодовке.
— Плохое начало, — ворчал Сорви-голова. — Профессия пленника меня мало устраивает, и, разумеется, я тут не заживусь.
Пленных связали попарно и теми же веревками прикрепили последовательно одну пару к другой, так что весь конвоируемый отряд имел вид индейской цепочки [51] .
Практичные люди — эти англичане!
Наконец несчастным объявили, что их посадят на военный корабль, стоявший на рейде, и повели.
Все население города сбежалось посмотреть на пленных. Люди тесными рядами стояли по обеим сторонам дороги.
Как страшен был путь побежденных среди враждебной и насмешливой толпы! Ее жестокость не знала пощады, оскорбления так и сыпались на бедняг, горькая участь которых должна бы, казалось, вызывать в людях святое чувство сострадания.
Потом под палящими лучами жаркого солнца, от которого трескались губы и, словно кипящий котел, дымилось мокрое платье, пленников стали размещать по шаландам. Когда последние были битком набиты, мрачный караван тронулся в путь и скоро подплыл к крейсеру «Каледония», стоявшему под парами на рейде.
Наконец-то можно будет хоть немного отдохнуть, растянуться где-нибудь, поспать, избавиться от голода и от оскорблений конвоиров.
Не тут-то было! Опять нумерование, опять перекличка, опять «куча мала» в бронированной башне, без воздуха, без света, где виднеются лишь смутно вырисовывающиеся жерла пушек, нацеленных на живую массу людей.
Протяжно завыла сирена, заскрипела якорная цепь, раздалось монотонное сопение винта. Началась килевая и боковая качка, эти неизбежные предшественники морской болезни.
«Каледония» со скоростью акулы неслась по волнам бурного Индийского океана; буры, заключенные в башне, рыдали, как дети. Этим простым людям, никогда не видавшим моря, казалось, что их навсегда отрывают от родной земли и осуждают на вечное изгнание. А «Каледония», немилосердно дымя, все плыла и плыла, разрезая волны и пожирая милю за милей. Она держала курс на Саймонстаун — морской форт в восьми лье к югу от Кейптауна.
От Дурбана до Саймонстауна тысяча четыреста километров. Сорок восемь часов пути, быть может, еще более тяжкого, чем переезд по железной дороге.
По прибытии крейсера на рейд пленных разместили на четырех понтонах [52] , стоявших на якоре в трех милях от берега А разгруженная «Каледония» снова взяла курс на Дурбан.