Улан подходил, шатаясь, растерянный, с обезумевшими от ужаса глазами.
— Руки вверх, молодчик! — скомандовал Сорви-голова Тот поднял дрожащие руки и, заикаясь, пробормотал:
— О нет, я не обману… У меня пропала всякая охота сопротивляться… Прошу только об одном: пощадите!
— Охотно, — ответил Сорви-голова, из обычной своей осторожности не опуская, однако, ружья. Внезапно его осенила мысль.
— Номер вашего полка? — спросил он улана, который дрожал и лязгал от страха зубами.
— Третий уланский, — с трудом ответил солдат.
— В таком случае, вы должны знать майора Колвилла.
— Конечно, я его знаю. Он — помощник командира третьего уланского. Наш полк стоит в Ледисмите, а мой эскадрон был отправлен под Кимберли для разведочной службы.
— Вот что: я отпущу вас на свободу, но с одним условием. Согласны?
— Да, вы только скажите. Исполню все, что потребуете.
— Мое имя Сорви-голова, я — Брейк-нек, капитан Молокососов. Это я взорвал мост на Моддере.
— Я очень много слышал о вас, — произнес улан.
— Вы видели, как я только что расправился с вашим взводом?
— О, это ужасно!.. Вы страшный человек!
— Я напоминаю об этом не из хвастовства, а только для того, чтобы вы повторили мои слова майору Колвиллу. Вы прибавите еще: «Человек, которого вы осудили на идиотскую и варварскую игру «Pigsticking», поклялся убить вас и убьет. Ничто не спасет вас от его мести». А теперь можете идти: вы свободны!
Хорошо вымуштрованный солдат отдал по-военному честь, поблагодарил и поплелся прочь, пошатываясь, точно пьяный, или как человек, одержимый каким-то кошмаром.
— И передайте вашим привет! — крикнул ему вдогонку Фанфан. — А теперь займемся каталками, — добавил он, обращаясь к Жану.
На первый взгляд, велосипед производит впечатление необычайно хрупкой машины, в действительности же он обладает большой прочностью. Когда смотришь на изогнутые под различными углами эмалированные трубочки, из которых построен его корпус, на колеса с тонкими, как лапки паука, спицами, так и кажется, что среднего веса тяжесть, самый незначительный удар могут разладить весь этот механизм. А между тем он не гнется даже под тяжестью толстяка весом в сто килограммов и может устоять против сильнейших ударов, что и подтвердилось на примере велосипедов, выбранных Молокососами.
После внимательного осмотра сорванцы убедились, что в рамах их велосипедов нет даже намека на искривление, и собрались катить дальше, но тут Фанфан, с одной ногой уже на педали, задержался и, окинув взором ужасное нагромождение человеческих трупов и мертвых лошадей, печально произнес:
— Пока защищаешь свою шкуру, все тебе нипочем — знай себе колотишь, будто издеваешься над смертью. Потасовка так и подсыпает тебе пороху в кровь… А кончилась битва, прошла опасность, да как поглядишь вот на такую кучу Маккавеев [90] которые всего пять минут назад были цветущими парнями, невольно подумаешь: «До чего же это грязная штука — война!»
— Да, но война за независимость священна, — задумчиво произнес Сорви-голова. — На нас напали, и нам вдвоем пришлось защищаться против двенадцати человек. Моя совесть спокойна, и я не жалею о случившемся.
— Я понимаю: лучше самому убить дьявола, чем дать ему укокошить себя, — согласился Фанфан. — И, уж конечно, я предпочитаю стоять на земле, чем лежать в ней, да еще вечно. Но все-таки, что бы ты там ни говорил, а война — грязная штука… Едем, однако, завтракать.
Оба товарища снова оседлали велосипеды и через, десять минут уже въезжали в Якобсдаль.
Якобсдаль — это большое село или, если хотите, маленький городок.
Сорви-голова и Фанфан вошли в лавку, позади которой было пристроено что-то вроде таверны, и потребовали завтрак. Им подали яйца, две копченые селедки, лук, яблоки ранет, бутылку эля и буханку черствого хлеба.
Изголодавшийся Фанфан забыл все треволнения и ужасы войны и, широко раздувая ноздри, жадно вдыхал запах съестного, словно сказочный людоед, учуявший где-то человечий дух.
— Копченая селедка, как, впрочем, и ящерица, — друг человека, — глубокомысленно произнес он.
Фанфан надрезал селедки в длину, отделил головки, положил на блюдо, потом очистил и нарубил мелко лук, снял кожуру с яблок, нарезал их ломтиками, перемешал все и, обильно полив эту мешанину маслом и уксусом, принялся поглощать свое невообразимое кушанье.
— Ты попробуй только, хозяин, — сказал он, набив полон рот. — Пища богов!
Но Жану эта кулинария внушала мало доверия, он приналег на яйца.
Через четверть часа оба друга, расплатившись с хозяином таверны, катили в Блумфонтейн по тропинке, называвшейся громким словом «дорога».
Дорога была довольно прямая, но скверная, если вообще можно назвать дорогой путь, проложенный повозками.
На ее постройку не пришлось тратиться. Никто не потрудился над ее трассой, никто не позаботился вымостить ее камнем, прорыть по бокам водосточные канавы. О нет! Она возникла совсем иначе. Кому-то надо было проехать от одного селения к другому. Он запряг в повозку пару быков и покатил себе прямиком. За первой повозкой последовала вторая, потом третья… Так с течением времени образовалась широкая колея. И это называлось дорогой!
Повозки передвигались по ней легко, устраивала она и пешеходов, а подчас даже велосипедистов, о чем свидетельствует тот факт, что Сорви-голова и Фанфан проехали по ней без остановки сорок шесть километров, отделявших Якобсдаль от Эммауса.
Но что особенно замечательно: они потратили на это всего-навсего четыре часа! Конечно, на дорогах департамента Сены и Марны [91] такой рекорд показался бы более чем скромным, но для оранжистской дороги подобная скорость просто чудо!
А если к этому прибавить еще семнадцать километров, которые они проехали от лагеря Кронье до Якобсдаля, да переход через Моддер, да схватку с уланами, то каждый охотно согласится, что оба Молокососа отнюдь не были «шляпами». В Эммаусе, крошечном городишке с библейским наименованием, пришлось сделать остановку. Все здешние мужчины были на войне; в городке остались одни старики, женщины и дети.