— А нет ли у бушменов и бечуанов другого яда?
— Конечно, есть яд пикаколу и соки растений, которым вы даете непонятные нам названия. Но эти яды вызывают оцепенение и убивают, не причиняя страданий, а нгуа — яд мести.
Наступила ночь, и на пиру царило небывалое оживление. К потрескиванию тростника, который охапками бросали в огонь, присоединилось рычание мужчин, визг женщин, пронзительные крики детей. Все без различия пола и возраста были пьяны. Общий шум перекрывала невообразимая какофония, которую производили жум-жумы, гурра и всякие другие местные музыкальные инструменты.
Гурра имеет вид лука. Она состоит из струны, прикрепленной к птичьему перу. В стволе пера проделано отверстие, в которое виртуоз дует изо всех сил, как в дудку. Когда в оркестре есть десяток этаких гурра, подымается такой вой, такое мычанье, что становится страшно.
Рабукен — длинная треугольная доска, на которую натянуты три струны. Колка нет, и струны упираются в надутый пузырь, который служит резонатором. Этот инструмент еще удивительней, чем гурра.
Но предел — это ромельпо. Представьте себе дуплистый пень, поставленный на треножник и туго перетянутый шкурой куагги. Музыкант вооружен двумя дубинами и беспрерывно бьет ими что есть силы по этой прочной шкуре. Это более оглушительно, чем все барабаны на свете.
Танцоры соответствуют оркестру. Возбужденные его шумом, они становятся в круг. Все почти совершенно голые. У каждого в руке палка, или топорик, или копье. Каждый орет во всю силу своих легких. Затем все одновременно поднимают одну ногу и одновременно отбивают один удар. Это единственное движение, какое они производят все вместе. А дальше — кто во что горазд. Какие угодно телодвижения, какие угодно звуки! Вообразите оркестр, в котором каждый музыкант самым усердным образом исполняет другую мелодию, или балет, в котором каждый танцует что вздумается, или хор, в котором каждый поет что бог на душу положит, и вы едва ли получите представление об этом непостижимом смешении звуков и движений, которое составляет радость жителей крааля. Руки и головы дергаются в разные стороны, все исступленно кричат; тучи пыли окутывают танцоров, так усердно колотящих ногами в землю, что после пляски в ней остается глубокий след.
Время от времени из круга выходит танцор. Сейчас он будет плясать один. Он исполнит какой-нибудь особенный, им самим придуманный номер и будет награжден рукоплесканиями.
В пляске принимают участие не только молодые. Южноафриканская Терпсихора имеет горячих приверженцев среди взрослых и даже среди седых стариков. Не стоит и говорить, какую жажду вызывают такие упражнения. Плетенки с пивом передаются из рук в руки и опорожняются до капли.
Бушмен, который обещал Альберу найти Александра и отомстить его похитителям, обращал на себя внимание своим бешеным темпераментом. Время от времени он выходил из круга. Тяжело дыша, с раздувающимися ноздрями подходил он к Альберу и горделиво выставлял себя напоказ, как бы говоря: «Смотри и любуйся! Смотри, какой я великий воин! Будь спокоен — человек, который так хорошо танцует, умеет еще лучше драться».
Но Альберу вся эта гимнастика внушала серьезное беспокойство. Он, пожалуй, не без оснований думал, что завтра утром эти люди и шевельнуться не смогут.
Его тревога оказалась напрасной, потому что задолго до восхода солнца бушмен взял оружие и вместе со своим братом углубился в лес. А через Зугу он настойчиво потребовал, чтобы Альбер остался и ждал его возвращения.
Альбер был раздосадован. Ему хотелось присоединиться к охотникам, и он уже пожалел, что доверил розыски друга чужим людям. Жозеф, мастер Виль и преподобный разделяли его нетерпение. Им тоже хотелось отправиться немедленно.
Но проводник отлично знал обычаи черных охотников и потому всячески удерживал европейцев в краале, убеждая их, что у черных есть свой план и лучше им не мешать.
— Терпение, терпение, вождь! — беспрерывно повторял он. — Человек сказал, что вернется до наступления ночи, — значит, вернется. Не беспокойся!
Альберу не оставалось ничего другого, как шагать взад и вперед по краалю и считать часы и минуты.
Зуга оказался прав. Солнце стало скрываться за деревьями, когда вдали, со стороны хопо, показались люди.
— Верховые! — воскликнул Жозеф, взобравшийся на крышу одной из хижин. — Я вижу лошадей!
— Быть не может! Ты ошибаешься! Это, должно быть, антилопы, которые уцелели после охоты.
— Караи! Я знаю, что говорю! Через минуту вы сами увидите, что это лошади.
— Но, в таком случае, кто же это едет?
— Три, четыре, пять… Пять лошадей… Постойте, а всадников всего двое. Вот они остановились. Лошади отказываются идти дальше. Ах, нет! Копьем в бок — и они скачут!
— А месье Александр? Его-то ты видишь?
— Лица я различаю плохо — солнце бьет мне прямо в глаза. Нет, месье Александра я не вижу. Ах, да ведь это те двое, которые ушли ночью!
Крик отчаяния вырвался у Альбера:
— Я трижды дурак! Я подлец! Как это я мог передоверить чужим людям то, что обязан был сделать сам! Двенадцать часов я проторчал здесь сложа руки, вместо того чтобы помчаться на выручку моему другу!
Жозеф не ошибался. Двое верховых, которых он увидел, были действительно бушмены. Они подбадривали коней остриями своих копий и скакали довольно быстро. И еще три лошади, дисциплинированные, как все капские лошади, привыкшие ходить вместе, следовали за ними свободно.
Вид у наездников был ужасный. С головы до ног оба они были покрыты запекшейся кровью. Оба исступленно кричали, лица обоих были перекошены злобой, раскрытые рты показывали сверкающие острые зубы. И лошади, также покрытые кровавой пеной, имели ужасный вид. У одного из негров — как раз у отца спасенного Александром ребенка — висела через плечо сетка, в каких женщины переносят яичные скорлупы с водой. Но в сетках лежали не эти невинные сосуды, а свежесрезанные человеческие головы.
Бушмен быстро соскочил на землю и издал крик, на какой человек, казалось, не способен. Он быстро освободился от своей страшной ноши, схватил головы за волосы и швырнул их к ногам окаменевшего от ужаса Альбера.
— На, смотри! — с демоническим смехом закричал негр. — Ты их узнаешь? Считай! Они все тут. Ни один не ушел.
Альбер, превозмогая отвращение, взглянул на одну из этих голов и увидел след чамбока — рубец, который Александр оставил два дня назад на лице португальского мулата.
И тотчас он все понял. Он понял, что друг его попал в ловушку, поставленную работорговцами. Эти негодяи, по-видимому, оставили своих лошадей в укромном месте, а сами неотступно следили за краалем, за охотой и за охотниками, рассчитывая, что им представится случай утолить мучившую их жажду мести.
И этот случай представился, когда Александр бросился преследовать раненую антилопу.