Найджел навсегда запомнил эту заключительную сцену. Солнечный луч падал на бледное бородатое лицо Феликса; табачный дым клубился в солнечном свете; спокойное, чуть ли не академическое обсуждение ими преступления Феликса, как будто оно было всего лишь идеей его собственного детективного сочинения.
— Понимаете, — сказал Найджел, — до того момента, когда вам не удалось столкнуть Рэттери с обрыва, в вашем дневнике постоянно сквозила глубокая озабоченность тем, что вы не имели доказательств, что именно он убил Марти. Но затем, казалось, вы считали его вину доказанной. Именно это противоречие впервые и натолкнуло меня на правильный путь размышлений.
— Да, понимаю.
— Мы исходили из предположения, что ваша неудача на песчаном карьере произошла потому, что Рэттери начал подозревать о вашем намерении. Почему он солгал, сказав, что подвержен головокружениям? Потому что, считали мы, он начал смутно подозревать недоброе и какое-то время решил не выдавать своих подозрений. Но вчера вечером, когда я снова перечитал ваш дневник, мне вдруг пришло в голову, что, возможно, солгали именно вы. Предположим, вам удалось заманить Рэттери к краю обрыва и как раз в тот момент, когда вы были готовы столкнуть его вниз, вы поняли, что просто не в состоянии это сделать потому что у вас нет настоящих доказательств, что он был убийцей вашего сына. Все именно так и произошло?
— Да, вы совершенно правы. Я оказался чертовски слабым, — горько сказал Феликс.
— Не совсем точное определение, однако, боюсь, эта черта и подвела вас. Она подвела вас также и позднее, когда вы отказались общаться с Леной — даже после того, как в тот вечер в саду вы рассказали нам о дневнике и о своей ненависти к Джорджу: вы намеренно хотели разорвать с ней отношения, потому что вам претила мысль, что она и дальше будет связана с убийцей. В этой ситуации Фил оказался не единственным невероятно благородным созданием.
— Давайте не будем говорить о Лене. Это единственное, чего я стыжусь. Понимаете, я начинал ее любить по-настоящему. И при этом использовал ее как пешку — простите за банальность.
— Но вернемся назад. Я пересмотрел все ваши поступки после эпизода у обрыва в свете предположения, что прежде всего они были нацелены на получение правды от Джорджа — и только тогда, если он признается, что убил Марти, на его убийство. Вина угадывается по нерешительности убить человека, который может оказаться невиновным. Вы не могли прямо спросить его, убил ли он Марти: он стал бы это отрицать и выгнал бы вас из своего дома. Поэтому вы намеренно начали вести себя так, чтобы вызвать его подозрения, вызвать его любопытство, окольным путем дать ему понять, что намерены его убить.
— Не понимаю, как вы к этому пришли.
— Прежде всего, вы согласились на приглашение пожить в доме Рэттери, хотя совсем недавно говорили, что ни за что на свете не пошли бы на то, чтобы находиться с ним под одной крышей, и несмотря на то, что в этом случае увеличивался риск, что он найдет ваш дневник. Но вероятно, неотъемлемой частью вашего нового плана была мысль, что именно Джордж должен был найти дневник. И по вашему же расчету, вы специально спровоцировали Рэттери искать его, вспомните. За ленчем, на котором присутствовали мистер и миссис Карфакс, вы сказали, что пишете детективный роман: вы притворились сердитым, когда кто-то попросил, чтобы вы вслух прочитали отрывки из него. Вы тонко намекнули Джорджу, что ввели его в роман в качестве действующего лица. После этого человек с характером Джорджа ни за что не устоял бы перед искушением разыскать эту рукопись — особенно после того, как всего несколько дней назад вы ловко дали ему обнаружить, что ваше настоящее имя не Феликс Лейн.
Феликс поднял на него недоумевающий взгляд, затем все понял.
— Сегодня утром генерал Шривенхем рассказал мне, что двенадцатого августа, в четверг, он видел вас — или думал, что это были вы, — в чайной в Челтенхеме. Вы были там с человеком могучего телосложения, с пышными усами — хамом, как безошибочно охарактеризовал его генерал. Ясно, что это был Рэттери. Шривенхем посещает эту чайную каждый четверг; будучи его другом, вы должны были об этом знать и никогда не направились бы в это кафе с Рэттери именно в четверг — если только не хотели, чтобы генерал узнал вас и окликнул по имени: «Кернс». Что в точности и случилось. Рэттери услышал, как генерал кричит вслед вам: «Кернс!» — и сразу начал гадать, не имеете ли вы какого-либо отношения к Марти Кернсу, мальчику, которого он сбил в деревне. Как только Шривенхем рассказал об этом — кстати, он по собственной инициативе затронул вашу особу в самом начале нашей встречи, — я ясно понял, почему вы не хотели, чтобы я виделся с ним.
— Я ужасно жалею о том ударе, который вам нанес. Вчера я по-настоящему растерялся: это было отчаянной попыткой отложить вашу встречу с Шривенхемом. Он такой любитель поболтать — я боялся, что он расскажет вам об инциденте в кафе. Но я старался не очень сильно повредить вам.
— Все в порядке. Мы должны стойко переносить превратности судьбы. Блаунт думал, что меня ударил Фил, когда убегал из гостиницы. Он разработал очень стройную версию, но его теория не объясняла, почему на мне оказалась расстегнутой рубашка, когда я пришел в себя. Вы не станете расстегивать рубашку на груди парня, чтобы послушать, бьется ли еще его сердце, если только не боитесь, что слишком сильно его ударили. Фил же слишком побоялся бы приблизиться к моему телу — как сам Блаунт и признал. И если бы убийца Джорджа был кто-то другой, а не вы, и почувствовал, что я слишком близко подошел к раскрытию истины, чтобы чувствовать себя спокойно, он нанес бы мне смертельный удар. Он определенно снова ударил бы меня, если бы услышал, что у меня не остановилось сердце.
— Следовательно, человек, который слушал ваше сердце, был я. Следовательно, я был убийцей Рэттери. Да, боюсь, я предпринял роковой шаг.
Найджел предложил Феликсу сигарету и зажег для него спичку. У него еще больше дрожали руки, чем у его друга: он мог одолеть этот разговор, только притворяясь перед самим собой, что это академическое обсуждение воображаемого преступления. Он продолжал свой рассказ, излагая ход своих размышлений, хотя каждый из них все знал, таким образом оттягивая неизбежный момент, когда он или Феликс должны будут определить следующий — последний — шаг.
— Вы встретились в чайной с Шривенхемом двенадцатого августа, но не упомянули об этом в дневнике. Вы только написали, что днем приятно провели время на реке. Интересно — боюсь, я слишком хладнокровно об этом говорю, что вы сфальсифицировали эту запись. Вам не было смысла это делать, поскольку предполагалось, что Джордж все равно прочтет ваш дневник: кроме того, было опасно делать вид, что вы не были в Челтенхэме, когда полиция могла начать проверять ваше поведение и обнаружила бы несоответствие.
— В тот вечер, когда я это писал, я был возбужден и расстроен. Понимаете, эпизод в чайной был моим первым шагом в новой кампании против Джорджа, и весьма рискованным, вероятно, это и помешало мне здраво размышлять.
— Что-то в этом духе я и предположил. Видите ли, запись от двенадцатого августа уже поразила меня каким-то несоответствием. Вы развивали теорию о нерешительности Гамлета. Вы слишком горячо возражали: это было немножко фальшиво и литературно. Это заставляло предполагать, что вы хотели скрыть от воображаемого читателя настоящую причину своей личной нерешительности — что вы не можете пойти на убийство, пока не убедитесь в его вине. Ведь конечно же причиной колебаний Гамлета тоже была неуверенность в виновности Клавдия. Но, разрабатывая свою теорию о продлении «сладостного предвкушения мести», вы надеялись отвлечь заинтересовавшегося человека от идеи, что вашим действительным мотивом была слишком обостренная совесть.