Мне думается, что именно эти пять лет внутренней борьбы с картинами, более чем что-либо иное, заставили меня действовать так, как я это сделал с Дрейером. Обычно я бываю очень слаб в проявлении неудовольствия и тем более жестокости, но в этот раз во мне колебаний не было. Я сказал Юджину, что желаю немедленно вернуть ему картины и получить мои деньги обратно без замедления. Он сказал, что у него нет денег, и я знал, что это правда, так как на протяжении последнего года неоднократно ссужал его значительными суммами. Однако я настаивал, что он должен либо достать деньги, либо понести заслуженное наказание. Понятно, что я, в конце концов, смягчился бы, но, к несчастью, в моем характере имеются своего рода заскоки, и непонятно, почему я делаюсь упрямее мула, проявляю невероятную решительность и не отступаю ни на шаг от своих позиций. Отрицательную роль сыграло и то, что мистер Сантини должен был вернуться в Италию. Юджин потребовал с ним встречи. Понятно, с его стороны это было блефом.
Мы договорились, что я с мистером Сантини и Полем Чапином приеду к нему в среду, в пять часов дня. Поль был приглашен, потому что он осматривал во Франции эти картины. Мы приехали. Обходительность Юджи…
Я прервал его:
– Минуточку, доктор. Поль Чапин приехал в галерею раньше вас?
– Нет, мы приехали вместе. Я заехал за ним в Гарвард-клуб… Обходительность Юджина причинила мне боль, потому что ему не удавалось скрыть, как он нервничает. Руки его дергались, когда он смешивал хайбол… для нас, не для себя. Я был смущен, а потому резок и даже груб. Я предложил мистеру Сантини сообщить свое заключение, и он его сделал, как устно, так и письменно. Юджин возразил ему. Они заспорили. Наконец, Юджин обратился к Полю, прося его высказать свое мнение. Очевидно, он ожидал, что Поль его поддержит. Поль оглядел нас с улыбкой и сделал краткое, но весьма выразительное заявление. Он сказал, что через три месяца после того, как он осматривал эти картины, то есть через месяц после того, как они прибыли в Нью-Йорк, он узнал совершенно определенно, что они были написаны Вассо, величайшим мошенником нашего века, в 1924 году. Этого же человека назвал мне мистер Сантини. Поль сказал также, что он хранил молчание, потому что его привязанность и ко мне, и к Юджину так велика, что он не мог сделать шаг, который бы причинил неприятность одному из нас.
Я испугался, как бы Юджин не потерял сознание: он был не только поражен, но и уязвлен. Я же был так смущен, что молчал. Я, конечно, не знаю, обманул ли меня Юджин, будучи в отчаянном положении, или же он сам пал жертвой обмана. Мистер Сантини поднялся первым, я последовал его примеру, и мы пошли. Поль ушел с нами.
В полдень следующего дня я узнал, что Юджин покончил с собой, выпив очень большую дозу нитроглицерина. Я узнал об этом, когда полиция явилась в мою приемную, чтобы допросить меня.
– Что заставило вас думать, что это самоубийство?
– Ну, мистер Гудвин…
Он вновь улыбнулся, но улыбка была еще более грустной.
– Неужели все детективы одинаковы? Вы же прекрасно понимаете, почему я считаю это самоубийством. Полиция пришла к тому же выводу, и обстоятельства подтверждают это.
– Но если вы согласитесь, что у каждого детектива всегда в голове имеется какая-то навязчивая идея, то вы знаете, в чем заключается моя. Имел ли Поль Чапин возможность подбросить таблетки нитроглицерина в бокал Дрейера? Вы считаете это возможным?
Доктор Элкас покачал головой.
– Нет. И вы, конечно, знаете, что мистер Сантини со мной согласен. Мы оба вполне уверены, что Поль не имел такой возможности. Он приехал в галерею вместе с нами, и мы вошли вместе в контору. Поль сидел слева от меня, не менее чем в шести футах от Юджина. Он не дотрагивался ни до одного стакана, кроме его собственного. Когда мы выходили, Поль шел впереди меня, перед ним выходил Сантини.
– Да… Все это записано в отчетах. Но во время шумных ссор, подобных этой, когда все так возбуждены, бывают хождения с места на место, люди то вскакивают, то садятся, бродят взад и вперед…
– Ничего подобного не было. Мы не были возбуждены, разве что только Юджин. Он был один-единственный, кто поднимался с кресла.
– После того как вы туда вошли, Юджин не надевал пиджак?
– Нет, он носил утренний пиджак, не меняя его.
– Бутылочка с остатками нитроглицерина была обнаружена в кармане его пиджака?
– Так я понял.
Я уселся поглубже в кресло и опять посмотрел на него. Я бы отдал «родстер» и пару шин «экстра» к нему, чтобы узнать: лжет он или нет. Он был так далек от людей моего класса, как и Поль Чапин, и я понимал, что поэтому у меня нет пути, по которому я мог бы добраться до его мыслей.
– Не согласились бы вы завтра в час дня прийти на ленч к Вульфу?
– Сожалею, я буду занят.
– В пятницу?
– Нет. Ни в какие дни. Я не орех, который надо расколоть. Откажитесь от надежды доказать виновность Поля Чапина в смерти Юджина Дрейера. Это не выдерживает критики. В этом я уверен, потому что был там.
– Может, вы сможете прийти в субботу?
Он покачал головой и улыбнулся все так же печально. Я поднялся с кресла, взял свою шляпу и поблагодарил его. Но перед тем как направиться к двери, я сказал:
– Кстати, второе предупреждение, написанное всем вам, – ведь кем-то оно было написано? Действительно ли нитроглицерин маслянист и имеет сладковато-жгучий вкус?
– Я же хирург, а не фармацевт.
Я снова поблагодарил его и вышел.
Из-за того, что линия судьи Гаррисона оборвалась, не дав нам ничего определенного, а теперь зашла в тупик и линия Дрейера, я начал подозревать, что если мы не найдем способа сделать явным то, что скрыто от нас в истории Элкаса, то «Памятная записка», составленная Вульфом, может превратиться в простой листок бумаги, который вы можете использовать так, как вздумается.
Я отправился домой, решив, что самое разумное – обратиться к Сантини. Мы могли дать ему телеграмму в Рим. Возможно, таким образом мы раздобудем нечто толковое. Конечно, телеграмма будет стоить Вульфу девяносто девять долларов.
Было без четверти одиннадцать, когда я приехал домой. В кабинете звонил телефон. Звонил Сол Пензер. Я спросил, чего он хочет. Он ответил, что хочет рапортовать. Я спросил, что он будет рапортовать, а он ответил, что ничего, вот и весь его рапорт в этом. Поскольку я и так был раздражен всем ходом расследования, то я стал насмешлив. Я сказал, что если он не может найти Хиббарда живым или мертвым, то может он сплутует и сделает чучело Хиббарда? И я сказал, что и самого меня только что так чмокнули на другой стороне нашего дела, что если у него нет ничего лучшего, то пусть придет в контору, и мы сыграем в пинокль. Я повесил трубку, оборвав разговор, что само по себе могло рассердить даже монахиню.
Вульф спустился вниз вовремя, ровно в одиннадцать. Он сказал «доброе утро», потянул носом воздух и сел за свой стол.