Мерный топот тысячи ног глухо раздавался в темной щели Данцигерштрассе, когда вдруг голова колонны остановилась. На скрещении с Шенгаузераллее рабочих встретил сильный отряд полиции. В темноте можно было разобрать силуэты броневых автомобилей. На один из них взобрался «доверенный», [25] но, прежде чем он успел что-нибудь сказать, толпа повернулась и бросилась к Паппельаллее, пытаясь обойти заставу с севера. Это не удалось. Там стояли броневики. Машины глухо гудели, двигаясь на малом газу и сжимая рабочих стальным прессом. Когда теснота достигла предела и люди готовы были лезть друг на друга, полицейские открыли узкий проход в сторону Шенхаузераллее и — ударами дубинок погнали рабочих к выходу метрополитена. Светящееся синее «U» [26] было единственной точкой на всем пространстве улицы, которую можно было видеть. Рабочих загоняли в узкий проход унтергрунда — первое попавшееся место, где их можно было лишить возможности передвигаться.
Нижние рабочие были уже на платформе подземной станции, а наверху работали резиновые дубинки шупо, пихали в спину стальные листы бронированных радиаторов полицейских машин. Толпа рабочих уже не помещалась на лестницах, в проходах, на платформе. Под напором верхних рядов рабочие оказались сброшенными на пути. Снизу предупреждали, кричали, вопили. А полицейские продолжали втискивать толпу под синее «U».
Рабочих на путях становилось все больше. Им некуда было деваться. Пронесся слух, что от Александерплатц идет поезд с полицией. Начальник станции подтвердил это. Раздались крики с требованием задержать поезд, чтобы он не врезался в толпу. Но испуганный начальник станции заперся у себя в будке с несколькими шупо. Напрасно сыпались удары рабочих на окованные створки. На путях были уже сотни их товарищей. Рабочие хотели сами дать сигнал об остановке поезда. Но все управление сигнализацией находилось в будке. Несмотря на то, что оттуда сыпались ругань и угрозы шупо стрелять в первого, кто покажется, рабочие раздобыли на платформе железную скамейку и стали ею, как тараном, выбивать дверь.
Красная стрелка индикатора стремительно бежала по линейке схемы. Вот она миновала Лотрингерштрассе, вот подошла к Шенгаузерплатц, приближается к пересечению Данцигер — и Шенгаузераллее. Остались считанные минуты. Стальная дверь камеры гнется, но висит еще на петлях. Рабочие разбили уже одну скамейку и таранят второй. Вот соскочила первая петля. С путей сотни расширенных глаз следят за движением красной стрелки. Люди в ужасе карабкаются на платформу. Стоящие там лезут на плечи товарищей, они садятся друг на друга. Цепляются за поручни лестниц, чтобы освободить лишний дюйм места для нижних товарищей. Наверху, у выхода на улицу, загороженного решетчатой дверью, кто-то, рыдая, пытается объяснить полицейскому офицеру происходящее, но тот делает вид, что не слышит. Люди по эту сторону решетки кричат, требуют; многих начинает бить истерика. Их нервы уже не выдерживают напряжения. Они вцепились в прутья и с воем трясут их, трясут. Оттуда, с улицы, несется брань. Шупо бьют дубинками по пальцам людей, вцепившихся в решетку. Их не касается то, что происходит внизу. Приказ был ясен: рабочих газового завода загнать в унтергрунд до прибытия резерва, высланного с Александерплатц поездом подземки. Шупо его исполнили. Теперь рабочие могут бесноваться сколько им угодно.
Старый рабочий, по скрюченным пальцам которого с ожесточением бьет шупо, не выпускает решетки. Он уже не может кричать, нет больше ни голоса, ни сил. Слезы текут по желтой коже изможденного лица и застревают в глубоких морщинах, в седой бороде.
Вдруг снизу доносится вопль тысячи глоток. Его покрывает грохот выкатившегося из тоннеля поезда. Рабочий отпускает руки и без сил повисает, прижатый к решетке телами других рабочих…
Весь юго-запад неба окрасился в пурпур. Это не был восход. Было еще рано, да солнце и не восходит на западе. Но отсвет разрастался. Скоро он окрасил половину неба.
Это горели гигантские склады горючего в Магдебурге.
Отблеск этих пожаров видел и Волков и в тот момент, когда он с курса на Берлин повернул к Нюрнбергу.
С приближением к цели Дорохов обнаруживал все более оживленную деятельность неприятельского радио. Причина оживления не оставляла сомнений: готовился прием его колоннам. Дорохов не боялся нового боя. Он справедливо считал, что в ночных условиях на его стороне имеется значительное преимущество. Прежде всего его нужно найти в пространстве. Даже четыреста самолетов, если они захотят уйти от встречи с противником, не так просто обнаружить. Пусть посты земного наблюдения с полной точностью отмечают его путь, уклониться от встречи он сможет.
Дорохову нужно было решить основной вопрос: продолжать ли полет прежним курсом или совершить обходное движение с тем, чтобы подойти к цели с тыла?
В конце концов он решил, что, подойдя на расстояние двухсот пятидесяти километров (т. е. примерно на 40 минут хода), он резко переменит курс на южный и обогнет Нюрнберг. Бомбометание будет вестись на северном курсе.
Капитан Косых уловил приказ, передаваемый флагманской рацией всем штурманам колонны: подготовиться к выходу на новый боевой курс.
Со стороны Дорохова такой маневр был большой смелостью. Уже в течение четырех с половиной часов эскадра летит без всякой земной ориентировки. Руководствуясь исключительно приборами, она должна выйти на цель с такою точностью, чтобы иметь возможность безошибочно сбросить бомбы на город и плотину. Цель к моменту подхода колонн будет погружена в темноту и сольется с окружающей местностью. В лучшем случае, если будет светить луна, удастся произвести визуальную проверку с контрольного самолета, который ради этого снизится до полутора-двух тысяч метров.
Косых отлично знал, что все штурманы эскадры уже в течение долгого времени с крайней тщательностью, не отрываясь от таблиц и приборов, производят счисление пути; летчики со всею доступной им точностью стараются вести самолеты по заданному курсу. И вот, когда всеобщее внимание и силы сосредоточены на том, чтобы привести линию курса точно к цели, Дорохов одним махом ломает ее.
Полторы тысячи человек в течение пяти часов, рискуя жизнями, бережно несли по воздуху пятьсот тысяч килограммов тротила, и теперь, из-за самой незначительной ошибки, все это может полететь на ветер…
Получив донесение о приближении эскадры Дорохова, командир москитной дивизии ПВО Нюрнберга полковник Бельц отдал распоряжение о подготовке к вылету. У него оставалось еще около получаса на то, чтобы проверить свою готовность, подняться в воздух и на боевой высоте ожидать подхода большевиков. Бельц с волнением следил за сигналами радиостанций, доносивших о движении Дорохова. Вот советским колоннам осталось 270 километров до Нюрнберга… 260… 250… Иными словами, до зоны боя — 100… 90… 80… Вдруг произошла страшная путаница. Станции, расположенные по пути следования эскадры, донесли о том, что не слышат больше противника. Его стали слышать посты, расположенные к югу. И когда Бельц готов был уже изменить приказ о направлении вылета, вся сеть станций, расположенных к северу, стала доносить, что опять слышит противника. Но, в то время как одни станции доносили о противнике, удаляющемся к югу, другие сообщали об его приближении с севера: это было нелепо, почти невероятно. Заработал передатчик Бельца, разбрасывая в эфир поверочные запросы. Но станции упорно твердили свое: «Противник уходит на юг… противник приближается с севера».