— Итак, Твардовская, — переняв допрос от Крауша, сказал сам председательствующий, — вы собирались сказать суду, где вы брали средства на жизнь.
— Нет… не собиралась.
— Тем не менее, — настойчиво проговорил председатель, — вы должны это сказать.
Линда повела плечами.
— Меня… меня содержали.
— Кто вас содержал?
— Я имею право не отвечать? — Линда обернулась к защите. Адвокат смущённо посмотрел на судей. За него ответил председательствующий:
— Имеете право.
— Тогда я не отвечу.
— За вас отвечу я! — сказал Крауш, указывая на Квэпа. — Он содержал вас.
— Нет! — в испуге крикнула Линда. — Меня содержала дочь… Ванда!
В зале царила напряжённая тишина. Крауш помолчал, прежде чем продолжать:
— Значит, дочь отдавала вам свой заработок?
— Не всегда… Она страдала навязчивой идеей… Хотела тратить деньги по-своему… Хотела стать врачом…
— Навязчивой идеей Ванды было желание стать врачом, — сразу подхватил Крауш. — Поистине вы имели основание считать это неприятной идеей: собственный советски настроенный врач в семье отравительницы — это опасно… Ну, а какою же навязчивой идеей страдали вы, Твардовская? Вы сами… — Линда вскинула голову и с ненавистью оглядела прокурора. Она не отвечала. Но Крауш уже не ждал её ответа. — Желание ценою жизни дочери покрыть преступную деятельность Квэпа — это вы не считаете навязчивой идеей? Ради безопасности Квэпа вы решили убить своего ребёнка, — без пощады повторил Крауш, глядя, как все ниже и ниже опускается голова Линды.
— Я не собиралась убивать ребёнка, — едва слышно, вялыми, плохо слушающимися губами прошептала Линда и вдруг закричала: — Я не убила ребёнка… Ванда не была ребёнком… Нет, нет, она уже не была ребёнком…
— Ах, вот что! — Крауш запнулся… Он привык ко многому, но тут даже он не находил слов, чтобы сказать то последнее, что нужно было сказать. В его голосе звучало недоумение, когда он спросил: — Вы считали допустимым убить свою дочь потому, что она уже не была ребёнком?..
Линда глядела на него так, словно не поняла его слов, и вдруг заговорила. Она выбрасывала слова быстро, на крике, погрузив пальцы в волосы и теребя их, словно желая вырвать:
— Вы не понимаете… Если бы я… не устранила её, он убил бы меня… Я же знала: он хотел, чтобы она была… вместо меня… Понимаете? Чтобы… вместо меня она…
— Можете не договаривать, — прервал её председатель.
— А я должна договорить, чтобы вы поняли: он убил бы меня, а потом всё равно убил бы и её. Ведь она не сумела бы спасти его. А я могла… могла помочь ему. Поймите ж! — Линда умоляюще протянула руки к судьям.
Председатель быстро спросил её:
— Что же всё-таки руководило вами: желание спасти себя или его?
— Себя и его, — ответила она после минуты смущения.
— Себя, то есть вас, — с этими словами судья указал на Линду.
— Да, — жалобно проговорила она.
— И его? — неожиданно быстро спросил председатель, указывая на Квэпа.
— Конечно, — так же жалобно ответила Линда…
Только тут она поняла, что теперь Квэп опознан. Опознан ею самой. Линда уронила голову на руки и разрыдалась.
Наблюдая Квэпа в течение всего судебного заседания, Крауш решил, что сила сопротивления преступника иссякает и наступило время для нанесения ему последних ударов. Сидевший в публике Грачик понял, что начинается решительная атака прокурора, но его напугало то, что Крауш начал её с эпизода исчезновения Будрайтиса. Грачик продолжал считать это слабым местом обвинения: нельзя доказать участие Квэпа в убийстве лейтенанта данными, имеющимися у следствия. Странно, что прокурор начал именно с этого ненадёжного хода! Сомнения Грачика не замедлили подтвердиться: Квэп отрицал какую бы то ни было причастность к исчезновению и тем более убийству Будрайтиса. Он утверждал, что эта шинель милиционера куплена им на толкучке задолго до даты исчезновения лейтенанта. И Линда подтвердила, что видела эту шинель на Квэпе вскоре же после появления в Советском Союзе, то есть тоже задолго до исчезновения Будрайтиса.
По просьбе Крауша была приглашена последняя свидетельница — приехавшая из Литвы невеста Будрайтиса Мария Мацикас. Она рассказала суду, как перед отъездом в Латвию к ней пришёл Будрайтис, как она собрала ему чемоданчик с продуктами, как пересмотрела его бельё. Она хорошо помнила, что на Будрайтисе была шинель, но в последний момент, перед тем как сесть на мотоцикл, он снял её и укрепил вместе с чемоданчиком на багажнике.
— Он сказал, — с грустью показывала Мацикас, — что на лесных тропках можно зацепиться полою за сук и порвать шинель, а то, чего доброго, ещё и упасть.
— А вы могли бы опознать шинель Будрайтиса? — спросил Крауш к неудовольствию Грачика: как можно опознать обыкновенную, потрёпанную шинель милиционера? Вопрос прокурора показался ему не только напрасным, но просто вредным — он послужит к ненужному торжеству Квэпа: стоя перед столом вещественных доказательств и глядя на шинель, Мария Мацикас недоуменно пожимает плечами.
— Вспомните хорошенько, — твердил Крауш потупившейся Марии, — нет ли на этой шинели чего-нибудь такого, что служило бы её характерной приметой, было бы присуще ей одной?
Грачик искоса взглянул на Квэпа. Тот оторвал подбородок от барьера и, сдвинув брови, следил за лицом Марии. Насторожилась и Линда. Несколько сотен пар глаз слушателей, не говоря уже о взглядах судей, были устремлены на смущённую девушку. А она стояла, жалко сгорбившись, словно виноватая, и дрожащими пальцами перебирала полу шинели: вот сейчас она ещё раз безнадёжно пожмёт плечами, и козырь, опрометчиво выданный прокурором, окажется в руках преступника. Мария подняла голову и посмотрела на судей:
— Когда он… Будрайтис… пришёл ко мне, на его шинели была оторвана пуговица, — робко проговорила она. — Он вынул её из кармана и дал мне. «Пришей, пожалуйста», — сказал он. Я хотела пришить, а в доме не было чёрной нитки. А он сказал: «Ничего, пришей какая есть». А я сказала: «Вот, только такая», — и показала ему шёлковую, серую… нет, даже голубую. А он сказал: «Давай, пришивай, памятнее будет». И я пришила пуговицу голубой ниткой.
Она закрыла лицо платком и тихо заплакала. Едва дав ей успокоиться, Крауш сказал:
— Вы хорошо помните все это: и то, что нитка была именно голубая, шёлковая, и то, что это была… — Он вдруг запнулся и спросил: — Какая это была пуговица?
— Самая нижняя, — сквозь слезы ответила Мария. Она отбросила полу шинели и, приподняв её за пуговицу, показала суду: — Вот эта.
Голубая нитка ясно выделялась на чёрном сукне.
Квэп переглянулся с Линдой: удар прокурора попал точно в цель. Чувство гордости за Кручинина было так сильно, что Грачик даже не испытал ничего похожего на разочарование от того, что была опровергнута его уверенность в непричастности Будрайтиса к делу Круминьша — Квэпа. Крауш поднялся с своего места: выпяченный подбородок, наклон головы и брови, сведённые над холодными глазами, устремлёнными на скамью подсудимых, говорили о том, что сейчас прокурор нанесёт удар.