— Следует только уточнить: — Залинь освобождён потому, что я опротестовал его содержание под стражей, — с огорчением произнёс Крауш. — Поэтому я первый был виноват в том, что ему удалось уйти от дальнейшего следствия. Иногда… хочешь добра — причиняешь зло…
— Не редкий случай в жизни, — смиренно согласился Кручинин. — Я не стал бы на твоём месте сокрушаться.
— Э, брат! — воскликнул Крауш. — Ты живёшь устаревшими представлениями о советском правопорядке. Мы должны исключить из своей практики всякую возможность ошибки. Нет места самодовольству и успокоенности прокурорской непогрешимостью. Повторяю: никто не дал нам права на ошибки. Юрист обязан быть примером всем другим, всем работникам всего нашего аппарата!.. — Приступ кашля помешал Краушу договорить. Прокашлявшись, он продолжал, но, по-видимому, уже не сказал того, что намеревался: мы не имеем права прощать себе ни случаев, когда напрасно держим людей под стражей, ни таких, когда напрасно их освобождаем из-под стражи.
— К сожалению, — с усмешкой заметил Кручинин. — Первое, вероятно, случается чаще второго?
— Э, нет! — запротестовал Крауш. — Никто не смеет думать, будто легче задержать, чем упустить, передержать, чем выпустить! — По его тону нельзя было понять, говорится это с радостью или с неудовольствием. — Сказать правду, мы и сами как-то внутренне перестроились: в нас появилось что-то… что-то… — Он запнулся в поисках подходящего слова, и Кручинин договорил за него:
— Скажи прямо: «человеческое».
— А что же, прежде мы не были людьми?.. Сказал бы хоть «душевное» что ли?.. Хоть и это не точно: душа у нас была всегда.
— Э, брат! В терминах ли дело? Ведь из чиновников, блюстителей буквы, вы начинаете превращаться в живых людей, — Кручинин рассмеялся и поправился: — Ладно, ладно, изволь: в душевных людей. Но ты сильно обольщаешься, Ян, ежели воображаешь, будто тёплое сердце бьётся под сукном каждого прокурорского мундира. Душа и сердце — это атрибуты ещё не очень распространённые в нашем аппарате.
— Не люблю я этой терминологии, — поморщился Крауш. — Вечно ты с этой «душой».
— Отличная принадлежность, если отбросить её поповский смысл… Побольше бы её в наших людях.
— Я сужу по… — начал было Крауш.
— Скажешь «по себе»? — перебил Кручинин. — Честь тебе и слава. Но со стороны оно видней: черствеем мы, сохнем под бумажным самумом. Много ещё нужно сделать, чтобы поставить закон и его служителей на уровень жизни. Да, да, я не оговорился: закон на уровень жизни, а не жизнь на уровень закона!
— Ты уж скажешь!.. — с неудовольствием проговорил Крауш и закашлялся. Кручинину показалось, что этим кашлем прокурор хотел прикрыть то, что у него не было убедительного возражения.
От следователя Кручинин узнал, что термин «задержан» в отношении Залиня — не совсем точен: Мартын Залинь явился сам. Огромный сумрачный детина, с пудовыми кулачищами, с маленькими белесыми глазками, ушедшими под выпуклые надбровья, Залинь имел растерянный вид. Следователю, который принял его вместо Грачика, Залинь рассказал историю, показавшуюся необычной даже видавшему виды работнику прокуратуры. К тому же, на взгляд следователя, история эта не имела отношения к делу Круминьша. Она сводилась к следующему: когда Мартына освободили за недоказанностью участия в убийстве Круминьша, он вернулся на комбинат. Но оставаться там — значило постоянно слышать, что ему «удалось отвертеться», что «ещё придёт его час». Рабочая общественность комбината была настроена против Залиня, разговоры о его виновности не прекращались. А тут пришёл новый вызов — к следователю. Мартын «сдрейфил» и решил скрыться. Но в Цесисе, где он устроился на работу по имевшемуся у него чужому документу, начались странности: к нему подошёл незнакомый человек и пригласил его для разговора в буфет. Залинь решил, что попался, и хотел удрать, но дело было днём — невозможно было поднимать «шухер» на улице. В буфете, после двух стопок водки, незнакомец дал понять Мартыну, что знает за ним кое-что, неизвестное властям, и что Мартына разыскивает милиция. Единственное спасение Мартына — воспользоваться его, Альберта Винда, дружеской помощью. Эта помощь совершенно бескорыстна и продиктована исключительной симпатией к Залиню, к которому он, Винд, присматривается уже несколько времени. Водка, комплименты и знание новым приятелем обстоятельств преступления Мартына, скрытого от властей, — вот три довода, подействовавшие на Мартына так, что вечером он проснулся уже в доме Винда. Мартын не знал, что это за дом и где находится. Очевидно где-нибудь в Цесисе или поблизости от него. Он ни разу не покидал этого дома, так как, по словам Винда, уголовный розыск буквально висел уже у него на хвосте. Выйти — значило быть арестованным.
Через несколько дней, когда выяснилось, что у Мартына больше нет денег, а необходимо купить еды, он отдал Винду свои часы — подарок Луизы. Винд заявил, что часы испорчены надписью, нацарапанной на обратной стороне крышки часов, но всё-таки взял их и сказал, что снесёт на скупку.
Уходя по утрам, Винд запирал Мартына в доме. Конечно, сильному парню ничего не стоило выставить дверь или окно, но он боялся высунуть нос на улицу и сидел смирно. Однажды Винд сказал, что есть возможность переправить Мартына в другое место, на юг Латвии, где Залинь по его, Винда, рекомендации получит работу. Но следует быть осторожным: Мартын должен сменить костюм, известный уголовному розыску, и подождать ещё несколько дней, пока окончательно зарастёт бородой. Винд дал Мартыну свой пиджак и брюки. «Ты мне нравишься, — сказал он, — и я охотно отдаю тебе эту новую пару в обмен на твоё старьё. Будешь помнить Альберта Винда». Прошло ещё несколько дней. Мартыну казалось, что Винд как-то особенно внимательно присматривается к нему. «Больно медленно растёт у тебя борода», — с досадой говорил Винд. А когда борода показалась Винду, наконец, достаточной, он сказал, что ей и тёмным волосам Мартына нужно придать другой цвет: это сделает Залиня неузнаваемым. Винд принёс из аптеки какую-то жидкость и заставил Мартына несколько раз вымыть ею голову, бороду и усы. И действительно, вскоре волосы Мартына стали такими же светлыми, как у самого Винда. «Ну вот, — сказал Винд, — теперь никто не признает в тебе Мартына Залиня. Скорее уж тебя примут за меня, а?» Он подвёл Мартына к зеркалу и поставил рядом с собой. «Ну, как? — спросил он, — есть сходство»? И тут Мартын с удивлением увидел, что действительно похож на Винда. «Теперь все в порядке», — сказал Винд. В тот же вечер он вернулся домой с водкой и закуской и сказал, что можно справить отвальную. Он налил полный стакан водки. Но вкус её показался Мартыну странным. К тому же ему чудилось что-то необычное в поведении Винда: тот странно похохатывал и все время успокаивал Мартына, хотя парень и не думал волноваться. «Пей, друг, пей и все сойдёт как нельзя лучше», — повторял Винд.
Залинь не брался объяснить следователю, почему он так сделал, но когда Винд вышел из комнаты, он выплеснул остаток водки, — больше половины стакана, — а когда Винд вернулся, сказал, будто допил стакан. Скоро Мартын почувствовал, что ему не по себе: кружилась голова, и невозможно было совладать с желанием тут же, не раздеваясь, лечь в постель. Мартын не помнит, что было дальше, — наверно, он упал на койку и заснул…