И она ушла.
Но к этому моменту Рода уже достаточно насмотрелась на Шеверелл-Манор, и у нее не осталось энергии на то, чтобы перекидываться репликами в заобеденной беседе. Она попросит, чтобы обед принесли ей в гостиную, и пораньше ляжет спать. Постепенно она вступала во владение этими комнатами, куда она — теперь она знала это точно — вернется без страха и дурных предчувствий чуть позже чем через две недели.
Было уже шесть сорок вечера, когда в тот же вторник Джордж Чандлер-Пауэлл исчерпал список частных пациентов в больнице Святой Анджелы. Снимая операционный халат, он испытывал странное чувство, парадоксальную смесь усталости и возбуждения. Он начал оперировать рано и работал без перерыва, что было необычно, но неизбежно, если он хотел успеть прооперировать всех своих частных лондонских пациентов, значившихся в списке на этот год, до ставшего уже обычаем отъезда в Нью-Йорк, на рождественские каникулы. С раннего детства Рождество вызывало у него ужас, и он никогда не проводил его в Англии. Его бывшая жена, теперь вышедшая замуж за американского финансиста, способного содержать ее так, как — по ее и его мнению — подобало содержать очень красивую женщину, твердо придерживалась того взгляда, что любой развод должен быть, по ее выражению, «цивилизованным». Чандлер-Пауэлл подозревал, что под этим словом подразумевается щедрость (или, в обратном случае, ее противоположность) финансовых условий, однако, благополучно обеспечив себе американское состояние, она смогла заменить более низменные блага материальной выгоды развода открытой демонстрацией собственного щедрого великодушия. Им обоим нравилось видеться раз в год, и Джордж наслаждался пребыванием в Нью-Йорке и программой цивилизованных развлечений, которую Селина и ее муж для него составляли. Он никогда не оставался там дольше чем на неделю, а затем летел в Рим, где останавливался в том же загородном pensione, в котором впервые снял комнату, когда еще учился в Оксфорде, и где его до сих пор тепло принимали, и ни с кем не виделся. Однако ежегодный визит в Нью-Йорк вошел в привычку, от которой он пока не видел резонов отказываться.
Ему незачем было появляться в Маноре до вечера среды: первая операция была назначена в четверг утром, но две палаты в бесплатном отделении больницы во вторник утром были закрыты из-за инфекции, и операции, назначенные на следующий день, пришлось отложить. Сейчас, вернувшись домой, в свою квартиру в Барбикане, и глядя в окно на огни Сити, он почувствовал, что не выдержит бесконечного ожидания. Ему просто необходимо вырваться из Лондона, посидеть в Большом зале Манора перед камином, где пылают поленья, пройти по липовой аллее, вдохнуть ничем не замусоренный воздух, ощутить запах свободно веющего ветра, пахнущего древесным дымком, землей и палыми листьями. С беззаботно-радостным чувством школьника, отпущенного на каникулы, он швырнул то, что могло ему понадобиться в следующие несколько дней, в дорожную сумку и, не дожидаясь лифта — никакого терпения на это уже не хватало! — сбежал вниз по лестнице в гараж, к всегда стоящему наготове «мерседесу». Как обычно, проблемой было выбраться из Сити, но на автостраде им овладело чувство облегчения, наслаждения быстрой ездой, как это с ним всегда бывало, когда он ехал ночью один, и несвязные, отрывочные воспоминания, словно коричневатые выцветшие фотографии, чередой проходили перед его мысленным взором, не вызывая тревоги. Он вставил в плеер CD с Концертом ре-минор Баха; руки его легко лежали на руле, и в располагающей к размышлениям тишине он дал музыке слиться с его воспоминаниями.
В свой пятнадцатый день рождения он пришел к выводам, касающимся трех проблем, с детства занимавших его мысли. Он решил, что Бога нет, что сам он не любит своих родителей и что он станет хирургом. Первое решение не требовало от него никаких действий, надо было лишь принять, что — поскольку ни помощи, пи утешения от некоего сверхъестественного существа ждать не приходится — жизнь его, как жизнь всякого другого, подчинена времени и случаю, и что ему следует, насколько это возможно, взять контроль над ней в свои руки. Второе тоже мало чего от него требовало. И когда, с некоторой долей смущения, а со стороны матери даже стыда, родители сообщили ему новость, что подумывают о разводе, он выразил сожаление — что казалось вполне подобающим, — в то же время чуть заметно подбадривая их покончить с браком, который явно приносил несчастье всем троим. Школьные каникулы были бы гораздо приятнее, если бы не нарушались сердитыми молчаниями или вспышками злобы. Когда они оба погибли в автокатастрофе — это случилось, когда они отправились в отпуск с целью окончательно помириться и начать все сначала (таких попыток было несколько), — Джорджа на миг обуял страх, что все-таки, возможно, существует какая-то сила, столь же могущественная, как та, которую он отверг, но более безжалостная и обладающая каким-то сардоническим чувством юмора. Однако он тут же сказал себе, что глупо отречься от благого, доброкачественного суеверия ради гораздо менее подходящего, а может быть, даже злокачественного. Третий же его вывод превратился в честолюбивое стремление: он станет опираться на доказуемые факты науки и сосредоточит усилия на том, чтобы стать хирургом.
Родители почти ничего ему не оставили, кроме долгов. Однако это вряд ли имело значение. Джордж всегда проводил летние каникулы в Борнмуте, с овдовевшим дедом, у которого он теперь и обрел дом. Джордж любил Герберта Чандлера-Пауэлла — насколько он вообще был способен испытывать сильное чувство к человеку. Он любил бы его, даже если бы тот был беден, но радовался, что дед богат. Герберт Чандлер-Пауэлл составил себе состояние благодаря таланту создавать оригинальные, элегантные картонные коробки. Стало считаться весьма престижным, если компания доставляла товары в контейнерах Чандлера-Пауэлла, если подарки были упакованы в коробки с характерным колофоном «Ч-П». Герберт отыскивал и всячески продвигал новых молодых дизайнеров, и некоторые из его коробок, произведенные в ограниченных количествах, стали коллекционными. Его фирма не нуждалась в рекламе: достаточно было тех предметов, что она производила. Когда Герберту исполнилось шестьдесят пять, а Джорджу — десять, дед продал фирму самому крупному своему конкуренту и ушел отдел с заработанными миллионами. Это он оплачивал дорогостоящее обучение Джорджа, помогал ему, когда он учился в Оксфорде, ничего не требуя взамен, кроме общества собственного внука во время каникул — школьных или студенческих, а потом — трех-четырех визитов в год. Джордж никогда не считал эти требования навязчивыми. Во время пеших прогулок или автомобильных поездок с дедом он прислушивался к голосу старика, рассказывавшего ему множество историй о своем полном лишений детстве, о коммерческих успехах, о студенческих годах в Оксфорде. До того как сам Джордж поступил в Оксфорд, его дед гораздо более тщательно выбирал слова и темы. Теперь навсегда запомнившийся Джорджу голос деда, сильный и властный, прорывался сквозь высокие трепетные звуки прекрасной музыки скрипок.
«Понимаешь, я ведь учился в классической школе, пришел в университет на стипендию графства. Тебе это трудно понять. Сейчас все может быть по-другому, хотя я сомневаюсь. Во всяком случае, не настолько уж по-другому. Надо мной не смеялись, не презирали меня, не стремились показать, что я не такой, как все. Просто я был другой. Я никогда не чувствовал себя там на своем месте, и, разумеется, так оно и было на самом деле. С самого начала я понимал, что не имею права там находиться, что даже воздух над квадратной лужайкой во дворе колледжа отвергает меня. Конечно, не один я ощущал такое. Были ребята даже не из классических школ, но из захудалых, непрестижных частных, чьи названия они избегали упоминать. Я это видел. Они были из тех, кто жаждал проникнуть в круг золотой молодежи из привилегированного высшего класса. Я, бывало, представлял себе, как они, используя свои мозги и таланты, пробивают себе доступ на академические званые обеды на Кабаньем холме, как выступают в роли придворных шутов на вечеринках в выходные дни, читая собственные трогательные стихи, демонстрируя свой ум и юмор, чтобы заработать приглашение. У меня не было никаких талантов, кроме умственных способностей. Всех этих ребят я презирал, но я знал, к чему все они относятся с уважением — все до одного. Деньги, мой мальчик, вот что имело значение. Происхождение было важно, но происхождение плюс деньги — гораздо лучше. И я заработал деньги. Они все достанутся тебе, мой мальчик, — то, что от них останется после того, как ненасытное правительство заберет свою добычу. Воспользуйся ими с толком».