Кейт тем временем прошла на кухню. Он последовал за ней, и вместе они принялись осматривать царивший там беспорядок. Раковина была заполнена грязной посудой, на плите стояла немытая сковорода, а из мусорного ведра на грязный пол вываливались консервные банки и смятые картонки из-под молока.
— Она бы не хотела, чтобы мы застали кухню в таком виде, — сказала Кейт. — Ужасно, что эта ее миссис Морган не смогла прийти сегодня утром.
Бросив на нее взгляд, Дэлглиш заметил, как краска смущения, поднимаясь от шеи, заливает ее лицо, и понял, что ее замечание вдруг показалось ей раздражающе глупым и она жалеет, что произнесла эти слова.
Однако мысли их шли в одном направлении: «Господи, дай мне узнать мой конец и число дней моих, дабы знал я, как долго мне предназначено жить». Разумеется, не так уж много людей способны искренне молить об этом. Самое лучшее, на что можно надеяться или пожелать себе, так это чтобы хватило времени разобраться с собственным мусором, предать свои тайны огню или выбросить их в корзину — и оставить кухню в полном порядке.
На несколько секунд, пока он открывал ящики и шкафчики, он мысленно вернулся на кладбище в Норфолке и снова услышал голос отца: мгновенная картина, образ такой силы, что принес с собой даже запах скошенной травы и свежеразрытой норфолкской земли, опьяняющий аромат лилий. Прихожанам нравилось, когда сын пастора присутствовал на деревенских похоронах, и во время школьных каникул он всегда так и поступал, участвуя в деревенских похоронах больше из интереса, чем по навязанной необходимости. Он шел вместе со всеми пить поминальный чай, стараясь не слишком выказывать юношеский голод, когда поминающие уговаривали его отведать традиционной запеченной ветчины или сытного орехового торта с цукатами и шепотом произносили слова благодарности:
— Хорошо, что вы пришли, мистер Адам. Наш батюшка это оценил бы. Он очень вас любил, батюшка-то наш.
Липкими от торта губами он бормотал в ответ ожидаемую ими ложь:
— Я его тоже очень любил, миссис Ходжкин.
Он обычно стоял на кладбище, наблюдая, как старый могильщик Гудфеллоу с людьми из похоронной конторы осторожно опускают гроб в точно по размеру отрытую яму, слышал, как мягко шлепаются о крышку комья норфолкской земли, и внимал печальному, интеллигентному отцовскому голосу, а несильный ветер взлохмачивал седеющую шевелюру отца и раздувал его сутану. Он обычно представлял себе когда-то знакомого мужчину или женщину как закутанное в саван тело, укрытое подбитым ватой покрывалом из искусственного шелка, уложенное в гораздо более нарядную постель, чем когда-либо при жизни, и мысленно рисовал последовательные стадии распада: гниющий саван, медленно разлагающаяся плоть и под конец — проваливающаяся на обнаженные кости крышка гроба. С самого детства он не мог поверить величественному провозглашению бессмертия: «И хотя черви источат мое тело, я восстану во плоти, чтобы предстать пред Господом».
Они перешли в спальню миссис Карлинг, но не стали там задерживаться. Спальня была большая, перегруженная мебелью, неприбранная и грязноватая. На туалетном столе 1930-х годов, увенчанном трельяжем, лежал пластмассовый поднос с узором из фиалок, на котором стояли и валялись полупустые флаконы с лосьонами для тела и для рук, жирные от крема баночки, тюбики губной помады, тушь для ресниц и тени для век. Кейт машинально отвинтила крышечку с самой большой банки с кремом под пудру и увидела на нем единственную вмятину там, где миссис Карлинг провела пальцем по поверхности крема. Эта отметина, такая эфемерная и все же на миг показавшаяся вечной, нестираемой, так живо напомнила ей образ погибшей женщины, что Кейт замерла с баночкой в руке, словно ее поймали на насильственном вторжении в частную жизнь. Ее собственные глаза смотрели на нее из зеркала пристыженно и виновато. Она заставила себя пройти к платяному шкафу и открыть дверцу. Вместе с шуршанием одежды до нее донесся запах, напомнивший ей о многих других обысках, о других жертвах и других комнатах, — затхлый, кисло-сладкий запах старости, неудавшейся жизни, смерти. Она быстро закрыла дверцу шкафа, но успела заметить три бутылки виски, спрятанные за стоящими рядком туфлями. «Бывают моменты, — подумала она, — когда я ненавижу свою работу». Однако эти моменты были редки и никогда долго не длились.
Комната для гостей оказалась узкой, неудачных пропорций кельей с единственным, высоко расположенным окном, выходящим на кирпичную стену в наслоениях многими десятилетиями копившейся лондонской грязи, с тяжелыми водосточными трубами по углам. Однако какая-то, пусть и не удавшаяся, попытка сделать комнату привлекательной была все же предпринята. Стены и потолок были оклеены обоями с узором из вьющихся стеблей жимолости, роз и плюща. Подобранные по цвету к обоям занавеси в искусно заложенных складках украшали окно, а под ним помещался одинарный диван под бледно-розовым покрывалом, выбранным явно за то, что оно подходило по цвету к розам обоев. Эта попытка украсить комнату, придать ее мрачной безликости женственную теплоту лишь подчеркнула ее недостатки. Обои, занавеси, покрывало были, несомненно, предназначены для приема гостьи, но Дэлглиш и представить себе не мог, чтобы какая-нибудь женщина могла спокойно заснуть в этой разукрашенной узорами и рождающей клаустрофобию тесной клетке. И уж конечно, никакой мужчина не был бы способен спать под этим гнетущим своей синтетической приторностью потолком, на слишком узкой постели, с таким непрочным прикроватным столиком, что не мог бы удержать ничего, кроме ночника.
Время, проведенное ими за осмотром квартиры, не было потрачено зря. Кейт припомнился один из первых уроков, который она получила, когда была совсем молоденькой и работала детективом-констеблем: нужно узнать и понять убитого. Убитый погибает именно из-за того, кто он такой, чем занимается и где находится в определенный момент времени. Чем больше ты узнаешь о жертве, тем ближе ты подходишь к убийце. Однако сейчас, сев перед секретером Эсме Карлинг, они принялись за поиски совершенно конкретных улик.
И они были вознаграждены сразу же, как открыли секретер. Он оказался гораздо аккуратнее и менее загроможден, чем они могли ожидать, а поверх пачки недавно пришедших и еще неоплаченных счетов лежали два листка бумаги. Первый был, совершенно очевидно, черновиком записки, найденной на ограде у Инносент-Хауса. Исправлений было совсем немного: окончательный вариант мало отличался от первого выплеска боли и гнева. Но почерк был неразборчивый, несравнимый с твердым, каллиграфическим почерком прощальной записки. Перед ними лежало подтверждение — если они нуждались в подтверждении, — что это ее слова, написанные ее рукой. Под этим листком находился черновик другого письма. Почерк — тот же самый. Дата — четверг, 14 октября.
«Дорогой Жерар.
Я только что услышала эту новость от своего литагента. Да, от литагента! Вам даже недостало вежливости или смелости сообщить мне об этом лично. Вы могли бы попросить меня прийти для разговора к вам в кабинет или — что никак вам не повредило бы — пригласить куда-нибудь на ленч или на обед, чтобы сообщить эту новость. Или вы так же скупы, как нелояльны и трусливы? А может быть, вы опасались, что я опозорю вас, громко рыдая над супом? Я гораздо сильнее и жестче, чем вы полагаете, и вы очень скоро убедитесь в этом. Конечно, ваш отказ издать „Смерть на Райском острове“ все равно был бы несправедливым, неоправданным, незаслуженно обидным, но тогда я хотя бы имела возможность сказать все это вам в лицо. А теперь я не могу даже добиться разговора с вами по телефону. И неудивительно. Ваша проклятая мисс Блэкетт если что и умеет, так это успешно ограждать вас от телефонных звонков. Но по крайней мере это свидетельствует, что у вас еще осталось чувство стыда.