Днем уже стало полегче, особенно в отношении Эрмы.
Возможно, она была жестокой и безжалостной, может, даже злой, но была права. Она нашла единственно верный подход к этой истории. И все-таки ты чувствовал неуверенность, когда прошел в конец коридора и постучал в ее дверь.
Вошел с возгласом:
— Да здравствует Уильям Завоеватель!
Она выслушала объяснения по поводу происхождения бюста и налила тебе чашку чаю.
— Твой юный скульптор или совершенно глуп, или тонкий сатирик, — сказала она. — Жаль, что он уже уехал, почему ты не привел его к нам? Он великолепно посмеялся над тобой, Билл. Это меня огорчает. Ты единственный человек, которого невозможно провести. Ты помнишь памятник из гранита Гаспару де Колиньи на рю де Риволи, за железным забором? Рядом со статуей каждого человека, изображенного со сложенными на груди руками и выглядящего таким уверенным, нужно помещать другую, изображающую его в приемной у дантиста, или страдающим морской болезнью, или изнывающим от безответной любви.
— Но они действительно уверенные люди, — заметил ты.
— И среди них нет ни одного с чувством юмора, — ответила она, — а у других оно проявляется только тогда, когда неблагоприятные обстоятельства, с которыми они сталкиваются, становятся еще хуже. Разумеется, ты вовсе не самоуверенный человек, в твоей жизни не было ни минуты, когда бы ты не был готов сбежать, если кто-то сделает тебе страшную мину. Вот почему Уильям Завоеватель такой замечательно смешной. В стиле елизаветинской эпохи. «Как похож на демиурга!» Нет, тогда это понимали! Слушай, ведь я думала, что у тебя-то действительно есть чувство юмора, а ты сидел там день за днем и позволял ему вытворять над собой этакое!
Ты хотел ей небрежно заметить: «Видишь ли, это был мой сын, и мне хотелось, чтобы он развлекся». Это могло остановить ее. Она, которую ничем невозможно поразить, ошеломленно распахнула бы глаза, узнав, что у тебя есть вот такой, уже взрослый сын да еще подающий надежды скульптор. Ты чуть было это не сделал, но в последний момент удержался и просто налил себе еще чаю, предоставив ей производить дальнейший анализ твоего характера.
В тот же вечер Уильяма Завоевателя затолкали в самый дальний уголок стенного шкафа в твоей туалетной комнате.
Ты никогда не говорил себе правды об этом, скрывая ее глубоко внутри. Это казалось совершенно простым: вот он, мраморный бюст, который изображает тебя, но на самом деле вовсе не тебя. Это тот ты, которым ты мог быть, обладай ты волей Дика и искренней доверчивостью Джейн. Что ж, это не ты, и нечего об этом говорить.
Портрет человека, довольно похожего на тебя, и несходство гораздо более неуловимое и глубокое, чем если бы у изображенного человека был крючковатый нос или двойной подбородок. Но самое обескураживающее было в том, что, сколько бы ты это ни повторял, ты не совсем в это верил. Какого черта, что это означает?! Зачем ты пытаешься обмануть сам себя? Или ты втайне думал, что твой сын, будучи гением, угадал правду, больше ни для кого не доступную? Осел! Самоуверенный осел! Называй себя как хочешь и шути над этим сколько влезет, но ведь в глубине твоей души действительно прячутся подобные идиотские мысли, которые разъедают тебя…
Ты переставил бюст в угол комнаты, чтобы его не было видно. Поместить его на стол тебе не хватало смелости, но ты не стал прятать его в стенном шкафу. Иногда, когда ты раздевался, тебе доставляло удовольствие сказать ему: «Ах ты, старая башка, пригодись хоть на что-нибудь!» — и набросить ему на отполированный лоб рубашку или трусы.
Ты не смог победить желание показать бюст Джейн, взяв с нее слово хранить это в тайне. Ты подтащил его ближе к свету и насмешливо представил как Уильяма Завоевателя, объяснив, что так его назвала Эрма. Она оглядела бюст со всех сторон, затем уселась перед ним на пол и подняла на тебя глаза.
— Портрет замечательный, — сказала она, — но это не твой портрет.
— Нет? Почему же?
— Он слишком… — Она нерешительно помолчала. — Он слишком глуп. Он такой, каким ты был бы, если бы ходил по улицам, расталкивая людей.
Несомненно, Гаспар де Колиньи так поступал.
Это произошло в твой день рождения. Тебе исполнилось сорок лет. Еще один из неожиданных поступков Эрмы. Боже, семья — такая комедия, ты только взгляни на этих людей, собравшихся за столом! Джейн и Эрма, Ларри и Роза, Маргарет и Дик, Виктор и Мэри. Мэри Элейр Керью Беллоуз была последним штрихом. Она едва притронулась к супу из-за больной руки, объяснив, что упала с лошади.
— Вероятно, ее подхлестнул Дик, — услышал ты слова Эрмы, обращенные к Розе.
Виктор с Эрмой затеяли спор о воспитании детей, Эрма оказалась для него слишком находчивой, так что настолько вывела его из себя, что он потерял аппетит.
— Во всяком случае, у них больше шансов, чем у тех, кто выскабливается! — крикнул он ей.
Мэри была шокирована, а Роза захихикала; Эрма ласково улыбнулась ему и сказала:
— Полагаю, ты не имел в виду никого лично, верно?
Видишь ли, я бесплодна.
Это было ложью; она могла бы иметь дюжину детей, если бы хотела. Но я не считал это важным.
И вот они сидели вокруг тебя, люди, составляющие твой круг, собравшиеся в честь твоего дня рождения, самые знакомые и любимые тебе лица. Если на свете существовали для тебя счастье, надежность и любовь, то вот они. Вот они! Ларри с насмешкой отверг тебя и отделился. Джейн тебя обманула, освобождаясь иронией.
Дик радовался случаю (что доказано) вышвырнуть тебя и сделал бы это снова при подобных обстоятельствах. Ты можешь зависеть от Эрмы до тех пор, пока забавляешь ее, на это способна и собака. Ну, остальные не считаются. И вы говорите, что наглости не существует? Кажется, людям она нравится, они смеются над ней, дерутся из-за нее, и все-таки она им нравится. В отношении некоторых есть простое объяснение, что они безмозглые идиоты вроде этого тупицы Симпсона, который держал карточку с очками своей лучшей игры в гольф, прикнопив ее к стене над своим столом, с надписью: «Ad astra per aspera»[1] . Может, так оно и есть, может, единственные, которым что-то удается в жизни, — это люди, у которых достаточно здравого смысла, чтобы сойти с ума.
Ненормальные они или нет, им есть за что держаться. Дик целыми днями ведет борьбу в бизнесе, сражается с конкурентами, приятелями-директорами, законодателями, с самой природой — все, что угодно, лишь бы кому-нибудь заехать в челюсть. Он посылает лошадь через лужи и ограды с таким бешеным энтузиазмом, как будто на кону стоят его жизнь и честь — хотя вопросы чести его не слишком беспокоят, во всяком случае, у него на этот счет свои представления. Нет смысла с презрением спрашивать, зачем ему это нужно, — его это возбуждает, и ему это нравится. Джейн получает удовольствие от всего, что угодно, от своих детей, работы, выжимая вино из изюма, да здравствует Ла Фолетт! Ларри ненавидел этот офис больше всего, но он за те два года больше сроднился с ним, чем ты за все двадцать лет.