Из театра вы сразу отправились на Двадцать вторую улицу. Ты принял решение, что не пойдешь, и все-таки пошел. Оказавшись у нее в комнате, ты дал себе слово, что все время просидишь на шатком стуле, но не сдержал его.
В два часа ночи ты все еще оставался у нее, подоткнув за спину одну из ее сплющенных тощих подушек, и курил.
— На днях я купил машину, — сказал ты. — Ее доставят завтра утром. Думаю, будет здорово, если в одну из этих жарких ночей мы съездим куда-нибудь за город.
Она сидела, жуя датский шоколад, который ты купил для нее, в той же своей манере, методично, как какой-нибудь автомат для уничтожения.
— Должно быть, она стоит кучу денег, — заметила она. — Не понимаю, почему бы нам не воспользоваться одной из машин твоей жены, раз у нее их так много.
Ты еще раз объяснил ей об опасности, которую должен избегать человек твоего положения.
— Я не могу уехать на всю ночь, — заявила она. — Если об этом узнает мистер Грин…
Ты был рад, что забота об алиментах тоже вынуждала ее соблюдать осторожность, но тебе хотелось, чтобы она перестала называть своего мужа мистером Грином.
— А мы и не станем этого делать, — согласился ты. — Я имею в виду, что мы поедем за город пообедать, может, устроим где-нибудь в лесу пикник.
Она гладила тебя по колену, слегка прикрыв глаза, как делала это немного раньше, как делала это тысячу раз.
— Будет приятно оказаться с тобой в лесу, — сказала она. — В прошлом году я ездила с мистером Гоуэном на Лонг-Айленд. А у мистера Пефта есть лодка на Гудзоне — это было два года назад.
— Кажется, у тебя много знакомых мужчин?
Она усмехнулась — тихий, слабый звук, от которого у нее не дрогнули даже плечи, прижимающиеся к тебе.
— Хотя тебе бы этого не хотелось знать, — сказала она.
— Чем занимается мистер Гоуэн?
Ты уже знал, что у нее существует три особых способа отвечать на прямые вопросы, каждый резко отличается от другого, как будто она их сформулировала для себя. На этот раз она выбрала вариант прямого ответа:
— Он таксист. Сам он их не водит — ему принадлежат тридцать семь такси — такие коричневые с маленькой птичкой на дверце.
— Любопытно.
— Почему?
— Да ничего, только он не кажется мне человеком, который держит целую флотилию такси.
— Откуда ты знаешь, как он выглядит, ты же никогда его не видел.
— Конечно видел, в тот вечер в театре.
Она повернула голову, ее подбородок коснулся твоих волос, затем наклонилась и легко куснула тебя за ухо.
— Это был не он, — сказала она.
— Ты сказала мне, это был он.
— Ну, не надо было спрашивать.
— Тогда кто же это был?
Она снова усмехнулась:
— Это был мистер Грин.
Ее муж! Черт, конечно нет! Ты сдался, раздраженный ее ограниченным, инфантильным враньем. Видимо, почувствовав твое раздражение, она мягко погладила твою руку.
Ты хотел сначала отодвинуться или оттолкнуть ее руку, но сердце твое забилось сильнее… и ты не двинулся…
— Больше не надо, — почти взмолился ты и накрыл ее руки своей.
— Уже поздно, — вздохнула она.
Приблизительно через неделю, после того как вы несколько раз ездили в загородные гостиницы, ты наконец набрался духу заговорить с ней о ее одежде. Ты не был уверен, как она это воспримет, и не понимал, что тебя вызвало на этот разговор. Но бесконечная перемена двух дешевых платьев, темно-коричневого и жуткого платья в клетку, выводила тебя из себя. И господи, что за шляпы!
Ты был высокого мнения о своем вкусе — будучи хорошим от природы, он был отшлифован до тонкости десятью годами жизни с Эрмой. Конечно, думал ты, это не тот случай, когда нужно добиваться экстравагантности.
— Я никогда не обращаю внимания на одежду, — равнодушно сказала она. — Даже если бы у меня было много денег, все это так сложно.
Ты подумывал о том, чтобы купить ей пару платьев и шляпок, но с удивлением обнаружил, что за покупкой одной вещи следует покупка другой. Однажды начав одеваться, она стала делать это почти с энтузиазмом, проявляя особенный интерес к туфлям, но даже с туфлями она ни разу не сказала определенно, что хочет именно эту пару. Она признавала преимущество одного фасона перед другим, всегда немного ворчливо, но оставляла за тобой право принимать решение. Ты ломал себе голову, как она покупала себе вещи, когда ходила в магазин одна.
Новые вещи были безусловным прогрессом, но странно смотрелись на ней. У нее была совершенно бесцветная кожа лица, того же мертвенно-серого тона, как и в детстве, никаких оттенков и разницы между щеками, подбородком, ушами и лбом, и она никогда не пользовалась ни румянами, ни губной помадой, хотя постоянно припудривала лицо какой-то странной коричневатой пудрой. Такую можно было достать только в Гарлеме — только, насколько ты знал, она никогда там не была. В старой тусклой одежде ее лицо терялось, но, когда она надевала что-то яркое и броское, смотреть на нее было жутко.
Когда ты давал ей денег, чтобы Миллисент сама купила себе белье или ночную рубашку, она аккуратно возвращала тебе на следующий день сдачу вместе со старательно скрепленными чеком и этикеткой, на которой указана цена. В отношении денег она всегда была очень честна, возможно, потому, что не придавала им особого значения.
Тебе следовало догадаться, что она выдумала всю эту чушь насчет Дика. А с алиментами — невозможно было выяснить то, что она хотела скрыть, ты и сегодня не знаешь, действительно ли она получала алименты от своего мужа и была ли она вообще замужем. Твое первое подозрение на этот счет появилось в тот день, когда вы отправились на Брайарклиф и ты предложил ей поехать куда-нибудь отдохнуть, например в центральную Пенсильванию, где тебя меньше всего подстерегала опасность встретить знакомых.
Когда ты спросил ее, что она думает на этот счет, оказалось, ее это совершенно не волнует.
— Но не так давно ты боялась остаться где-то даже на одну ночь, — напомнил ты ей.
— Да. Ну… не важно.
— Мы можем провести там неделю, две или месяц, сколько захотим. Что ты скажешь?
— Думаю, это было бы хорошо.
Ладно, договорились. Сидя на возвышении Лоджа, ты смотрел на широкое пространство, поросшее густым лесом с прогалинами полян, на котором сверкала под солнцем синяя лента Гудзона, и думал, какого черта ты это делаешь.
Ты и сейчас не можешь этого понять. В этом есть что-то такое, что толкает тебя делать то или иное, так что ты Даже не успеваешь сообразить. Как, например, эта поездка. Признавая, что в этом есть нечто такое, чему ты не в состоянии противостоять, все же нет причин полностью терять рассудок. Почему ты не мог попользоваться ею, купить ей какие-то вещи для собственного удовольствия — нет, тебе нужно было целиком погрязнуть в этих мерзких отношениях. Ты боялся покинуть ее, должен есть и спать с ней, чтобы не пропустить ни единого момента, когда она могла вцепиться в тебя, как крыса.