– Работа, работа, вечно эта чертова работа! И, Господи прости, нечего удивляться, что она тебе так хорошо удается. У тебя кишка тонка по-настоящему людей лечить. Один раз ошибся в диагнозе и струсил, не так ли? Не мог больше взять на себя ответственность за живых, за кровь, которая еще может литься, за нервы, которые еще могут чувствовать. Все, на что ты способен, – это в трупах копаться. Тебе ведь так нравится, что все тебя ох как ценят, верно? Телефон звонит день и ночь, в любое время, полицейские тебя сопровождают повсюду. Тебе наплевать, что я тут гнию заживо в этих проклятых Болотах, [4] вместе с твоими детьми. Ты даже не смотришь на меня больше, не видишь меня. Я показалась бы тебе гораздо интереснее, если бы подохла и лежала у тебя на столе в морге. Тогда по крайней мере тебе пришлось бы обратить на меня внимание.
А потом – тихий, оправдывающийся голос отца, удрученный и жалкий. Нелл тогда слушала их, укрывшись в темноте, и ей хотелось крикнуть ему:
– Не так надо ей отвечать! Не надо показывать ей, что ты сдался! Разве ты не видишь, что так она еще больше станет тебя презирать?
Слова отца доносились до нее еле слышно, отрывочно:
– Это моя работа. То, что удается мне лучше всего. Ничего другого я делать не умею. – И потом, гораздо яснее: – То, на что мы живем.
– Только не я! Я больше не желаю! И грохот захлопнутой двери.
Воспоминание было таким живым, что на мгновение ей показалось, она все еще слышит этот грохот. Шатаясь, Нелл поднялась на ноги, прижимая к себе одеяло, и уже раскрыла было рот, чтобы окликнуть их, но увидела, что холл пуст. Никого и ничего. Только размытые очертания дверного витражи, сквозь который лился лунный свет, да тиканье часов, да пальто и куртки, свисающие с вешалки. Она тяжело опустились на ступеньку.
И вдруг она вспомнила. Она же должна кое-что сделать. Сунув руку в карман халатика, она нащупала холодную, скользкую фигурку из пластилина – слепленный ею образ доктора Лорримера. Осторожно высвободив фигурку из складок халата, девочка поднесла ее к огоньку ночника. Фигурка вышла не очень-то хорошо, а лицо доктора было облеплено пушинками – от кармана, и все же фигурка была в целости и сохранности. Нелл распрямила у фигурки длинные ноги и руки и плотнее прижала к ее голове черные нитки – волосы. Белый халат, выкроенный из старого носового платка, решила она, получился особенно удачно. Жалко, нельзя было использовать его собственный платок, прядь его настоящих волос. Фигурка эта была не просто доктор Лорример, который так дурно обошелся с ней и Уильямом, прямо-таки выставил их из Лаборатории. Фигурка символизировала всю Лабораторию Хоггата целиком.
Так. Теперь – убить ее. Нелл осторожно ударила фигурку головой о лестничную балясину. Но пластилин только расплющился, голова утратила былое сходство с Лорримером. Девочка осторожно выправила пальцами голову и поднесла ее к огню. Но запах был противный, и, кроме того, она боялась, что может вспыхнуть белый халат. Тогда она вонзила ноготь мизинца фигурке за левое ухо. Очень глубоко. До самого мозга. Вот так-то лучше. Она удовлетворенно вздохнула. Положив убитого на правую ладонь, Нелл сжала пальцы, сминая розовый пластилин вместе с белым халатом и нитяными волосами в один бесформенный ком. Потом, плотно закутавшись в одеяло, села и стала ждать зари.
Машину – зеленый «моррис-майнор» – столкнули с края неглубокой впадины посреди пустыря, и она, проехав какое-то расстояние, застыла на травянистой площадке метрах в трех от склона, словно неуклюжее животное, стремящееся зарыться в землю. Она так и стояла там, видимо, уже не первый год, ободранная мародерами, недозволенная игрушка местной ребятни, желанное укрытие для случайного бродяги – вроде того семидесятилетнего алкоголика, который и наткнулся на убитую. Два передних колеса были сняты, а задние, с насквозь прогнившими покрышками, прочно вросли известняковую почву; покраска кузова облупилась, приборная доска и руль из машины исчезли. Дуговые лампы двух прожекторных установок, одна – сверху, прямо с «берега» выработки, другая кое-как поместившись на самом краю впадины безжалостно высвечивали неприглядность дряхлого остова. В их ярком свете, подумал Керрисон, этот остов похож на какую-то гротескную и претенциозную современную скульптуру, символически застывшую на грани мирового хаоса. Заднее сиденье, с набивкой, вылезающей из-под искромсанного пластика, было выдрано из салона и брошено сбоку.
На переднем сиденье лежал труп молодой девушки. Ее ноги были благопристойно сжаты, остекленевшие глаза, казалось, хитро поглядывают из-под полуприкрытых век, не тронутые помадой губы обиженно опущены. Два тоненьких ручейка стекавшей вниз к подбородку крови удлинили линию рта, отчего это лицо, при жизни, вероятно, вполне миловидное или, во всяком случае, по-детски ранимое, стало похожим на бессмысленно застывшее лицо старого клоуна. Тонкое пальтецо, явно слишком легкое для ноябрьской ночи, завернулось до самой талии. Девушка носила чулки, пряжки резинок впились в ее полные белые бедра. Подойдя поближе к убитой под пристальными взглядами Дойла и Лорримера, Керрисон снова, как почти всегда случалось с ним на месте убийства, подумал, что все это выглядит нереально. Вся сцена показалась ему совершенно неуместной аномалией, настолько смехотворной, что он с трудом заставил себя подавить нервный смешок. Это чувство не было таким сильным, когда он видел труп, уже начинавший разлагаться. Тогда ему казалось, что кишащая червями гниющая плоть, обрывки разлезшейся одежды уже стали частью земного праха, вобравшего в себя мертвое тело, которое поэтому было не более противоестественным и неестественным и страшным, чем горка компоста или кучка опавших листьев. Но сейчас, когда в этом безжалостном свете все цвета выступали особенно ярко, а очертания предметов высвечивались так четко, девушка казалась живой, одушевленной, абсурдно бурлескной, кожа ее бледного лица выглядела такой же ненатуральной, как грязный пластик сиденья, к которому она прижималась щекой. Невозможно было представить себе, что ей уже не помочь. И как всегда, ему пришлось побороть стремление прижаться ртом к ее рту и дать «поцелуй жизни» или ввести иглу в ее не остывшее еще сердце.
Керрисон было удивился, увидев на площадке Максима Хоуарта, недавно назначенного директора Лаборатории судебной медицины, но потом вспомнил – тот как-то говорил, что собирается присутствовать при расследовании очередного дела об убийстве с начала и до конца. Очевидно, придется давать ему объяснения по ходу дела. Выбравшись наружу из открытой дверцы, Керрисон сказал:
– Смерть – почти наверняка – результат удушения руками. Незначительное кровотечение изо рта вызвано тем, что язык закушен между зубами. Удушение при помощи рук неминуемо означает убийство. Сама она не могла этого сделать.
Хоуарт очень старался, чтобы голос его звучал нормально:
– Я ожидал бы увидеть более явные повреждения на шее.
– Так обычно и бывает. Ткани всегда оказываются повреждены, хотя степень повреждения зависит от положения нападающего и жертвы во время убийства, оттого, каким образом схвачена шея и какова сила сжатия. В данном случае я предположил бы наличие глубоких внутренних повреждений, но летальный исход в принципе может быть получен и при отсутствии множественных внешних признаков. Это случается, когда убийца не прекращает давления до наступления смерти: кровь перестает поступать в сосуды, а сердце перестает биться прежде, чем убийца уберет руки. Причина смерти – асфиксия, и следует ожидать наличия соответствующих признаков. В данном случае особенно интересен трупный спазм. Видите, она сжимает бамбуковую ручку своей сумки? Мускулы совершенно ригидны, это доказывает, что она сжала пальцы в самый момент или незадолго до наступления смерти. Мне раньше не приходилось видеть такой спазм в случаях удушения руками, так что это представляет особый интерес. Должно быть, смерть наступила необычайно быстро. Но все станет вам гораздо яснее, если вы будете присутствовать при аутопсии.