– О нет! Я встала на колени и, мне кажется, протянула руку – пощупать его лицо. Больше ничего. Понимаете, я знала, что он уже умер.
– А потом?
– Не помню. Знаю, что бросилась вниз по лестнице, а инспектор Блейклок стоял внизу и смотрел вверх, на меня. Я не могла говорить, но я так думаю, что он по моему лицу догадался, что что-то случилось. Потом помню – я сидела на стуле у кабинета главного инспектора Мартина и смотрела на портрет полковника Хоггата. Потом совсем ничего не помню, а потом пришли доктор Хоуарт и миссис Бидуэлл.
– Вы не думаете, что кто-то мог пройти мимо вас и выйти из здания, пока вы там сидели?
– Вы хотите сказать – убийца? Не представляю даже, как он мог бы пройти. Конечно, я была не очень внимательна, только я же не в обмороке была, никаких таких глупостей со мной не случилось. Уверена, я б заметила, если б кто-нибудь через вестибюль прошел. А даже если б он мимо прокрался незамеченным, он бы прямо на доктора Хоуарта наскочил, верно ведь?
Дэлглиш расспросил ее о ее работе в Лаборатории, о том, хорошо ли она знала доктора Лорримера. С безыскусной доверчивостью она говорила и говорила о своей жизни, о коллегах, о своей увлекательной работе, об инспекторе Блейклоке, который был так добр к ней и который недавно потерял единственную дочь. И каждой своей фразой, не сознавая того, она говорила гораздо больше, чем ей самой было известно. И дело вовсе не в том, что она глупышка, думал Мэссингем, просто она честна и непосредственна. И впервые они услышали, что кто-то говорит о Лорримере с искренним расположением.
– Он всегда был так ужасно добр ко мне, хоть я и не работала в Биологическом отделе! Конечно, он был очень серьезный человек. И на нем такая большая ответственность лежала. Биологический – ужасно перегруженный отдел, и он должен был работать допоздна, почти что каждый вечер. Результаты все проверял, задолженности подгонял. Я так думаю, он расстраивался, что не его выбрали сменить доктора Мака. Только он мне этого никогда не говорил, – ну, просто не стал бы, верно ведь? – я же совсем молодая и должность у меня маленькая, а он слишком делу своему предан.
– А вы не думаете, что кто-то мог неправильно понять его интерес к вам и позавидовать, а то и приревновать? – спросил Дэлглиш.
– Приревновать доктора Лорримера из-за того, что он иногда задерживался у моей конторки – поговорить про мою работу? Из-за того, что был такой добрый ко мне? Но он же старый был! Это же просто глупо!
Склонившись над своими записями и пряча улыбку, Мэссингем сделал несколько быстрых – стаккато – штрихов карандашом и подумал, что, может, и впрямь – глупо.
Дэлглиш продолжал:
– Кажется, накануне его смерти тут произошла неприятность, когда в Лабораторию заходили дети доктора Керрисона? Вы тогда были в вестибюле?
– Вы имеете в виду, когда он вытолкал мисс Керрисон из зала? Знаете, на самом деле он ее не толкал, а только говорил с ней очень резко, это правда. Она пришла с маленьким братишкой, и они хотели подождать доктора Керрисона. А доктор Лорример посмотрел на них, ну, будто он их прямо ненавидит. Совсем на него не похоже. Я думаю, он какой-то ужасный стресс переживал. Может, у него предчувствие было, что он скоро умрет. А знаете, что он мне сказал, когда вещдоки по убийству в меловом карьере прибыли? Он сказал, только собственной смерти надо бояться. Правда ведь, необыкновенные слова, как вы думаете?
– Очень странные, – согласился Дэлглиш.
– И это мне еще одну вещь напоминает. Вы ведь сами сказали, что все может быть важно. Ну, ему очень странное письмо вчера утром пришло. Потому он и задержался у моей конторки, чтоб я могла передать ему личную почту. Но был только этот тонкий коричневый конверт с адресом печатными буквами – от руки написанными печатными буквами, заглавными! И его фамилия – больше ничего, – ничего не написали, ни «доктору», ни «главному биологу» – Странно, правда?
– И часто ему личные письма сюда приходили?
– О нет, на самом деле совсем не приходили. В шапке на лабораторной бумаге для писем указано, чтобы все сообщения адресовались на имя директора. Мы здесь занимаемся только получением вещдоков, а вся корреспонденция идет в Общую канцелярию, там ее сортируют. Мы только передаем личные письма, но их совсем немного.
Во время быстрого предварительного осмотра личного кабинета Лорримера, в котором царил безукоризненный порядок, Дэлглиш не обнаружил никакой личной корреспонденции. Он спросил, не знает ли мисс Придмор – может быть, доктор Лорример уходил домой в обеденный перерыв? Она ответила, что уходил. Следовательно, вполне возможно, что он унес письмо домой. Это могло означать многое, но могло и ничего не означать. Просто еще один мелкий факт, который необходимо расследовать.
Он поблагодарил Бренду Придмор и снова напомнил ей, что она должна прийти к нему, если вспомнит что-либо важное, какой бы мелочью это ни казалось. Бренда не привыкла ничего скрывать. Было совершенно очевидно – что-то с ней произошло. Она покраснела и опустила глаза. Эта метаморфоза – от открытой, радостной доверчивости к виноватому виду провинившейся школьницы – была и трогательна, и комична.
– Ну, что? – спросил Дэлглиш.
Она не произнесла ни слова, но заставила себя посмотреть ему прямо в глаза и покачала головой.
– Расследование убийства не бывает приятным. Как и в большинстве жизненных неприятностей, тут может иногда показаться, что легче всего не вмешиваться, держаться подальше от всей этой грязи. Но это невозможно. При расследовании убийства скрыть правду иногда означает то же, что солгать.
– А если человек просто передает информацию? Может, что-то очень личное, чего он не имеет права знать? И это бросит подозрение на кого-то, кто вовсе не виноват?
Дэлглиш очень мягко ответил:
– Вам надо только поверить нам. Постарайтесь поверить, хорошо?
Она кивнула и прошептала «да», но больше ничего не сказала. Он рассудил, что теперь не время настаивать и, отпустив Бренду, вызвал Анджелу Фоули.
В противоположность безыскусной доверчивости Бренды Придмор Анджела Фоули взирала на них вежливым, но совершенно непроницаемым взглядом. Внешность этой молодой женщины была совершенно необычной: округлое, сужающееся к подбородку лицо, с необычайно широким и слишком высоким лбом, легкие и тонкие, как у ребенка, волосы цвета спелой ржи зачесаны назад и заплетены в тугую косу, короной венчающую голову. Глаза – небольшие, с косым разрезом и так глубоко сидящие, что Дэлглишу трудно было определить, какого же они цвета. Маленький рот над острым подбородком необщительно сжат. На Анджеле было платье из тонкой, желтовато-коричневой шерсти, а поверх – открытая по бокам, вязанная замысловатым узором безрукавка. На ногах – низкие шнурованные сапожки. Тщательно продуманный стиль создавал просто-таки экзотический контраст с ортодоксальной миловидностью Бренды и ее аккуратным, вручную вязаным ансамблем из блузки и жакета.