– Со школы еще помню. У нас там не очень-то хорошо было с социальным составом, зато преподавали прекрасно. А это число из тех, что застревают в памяти.
– Только не в моей. Как вам показалась миссис Шофилд?
– Не ожидал, что она такая.
– Такая привлекательная, такая талантливая или – такая высокомерная?
– И то, и другое, и третье. А лицом она кого-то напоминает. Актрису. Французскую, по-моему.
– Симону Синьоре в молодости. Удивительно: разве вы были уже в таком возрасте, что можете ее помнить?
– В прошлом году смотрел повтор «Casque d'Or». [38]
– Она произнесла по меньшей мере одну довольно мелкую ложь.
Если не считать крупной лжи, подумал Мэссингем, которую она, может быть, произнесла, а может, и нет. Он имел уже достаточный опыт, чтобы знать, что самое трудное в расследовании – это распознать главную ложь: объявление себя невиновным; мелкие же, спонтанные измышления, часто вовсе не нужные, в конце концов заставляют путаться и выдают лгуна.
– Да, сэр?
– О том, где они с Лорримером занимались любовью. На заднем сиденье машины. Не могу в это поверить. А вы?
Дэлглиш очень редко обращался с вопросом к подчиненному так прямо. Обескураженный Мэссингем почувствовал себя как на экзамене. Прежде чем заговорить, он тщательно взвесил ответ.
– Психологически это может быть и неверно. Она – женщина утонченная, любящая комфорт и весьма высокого мнения о собственном достоинстве. И ведь она, должно быть, видела, как извлекали из разбитой машины тело ее мужа, после той катастрофы, что случилась, когда она сама была за рулем. Как-то мне не кажется, что ей могли быть по душе занятия сексом на заднем сиденье машины. Если только она таким образом не пыталась изгнать самую память о катастрофе. Такое могло быть.
Дэлглиш улыбнулся:
– Ну, я-то объяснял это себе не в таких эзотерических терминах. Красный «ягуар», да еще самой последней модели, вряд ли такое уж незаметное транспортное средство, чтобы разъезжать по окрестностям с любовником. К тому же мистер Лорример-старший говорил, что его сын редко выезжал из дома по вечерам, тем более по ночам. А если выезжал, то только на место убийства. Эти вещи непредсказуемы. С другой стороны, он часто задерживался в Лаборатории. Не всякая задержка могла объясняться работой. Мне думается, его рандеву с миссис Шофилд происходили где-то совсем неподалеку от Лаборатории.
– Вам это представляется важным, сэр?
– Достаточно важным, чтобы заставить ее солгать. Какая eй разница, узнаем мы, где они забавлялись друг с другом, или нет? Я мог бы понять, если бы она ответила, что это не наше дело. Но зачем ей было лгать? И еще был один момент, когда она на миг утратила самообладание. Это случилось, когда она говорила о церковной архитектуре семнадцатого века. У меня создалось впечатление, что она вдруг, почти неуловимо и буквально на один миг, смутилась, когда поняла, что почти проговорилась, или, во всяком случае, сказала что-то, о чем лучше было бы промолчать. Когда завтра мы разделаемся с опросами, давайте-ка заглянем в часовню Хоггата.
– Но ведь сержант Рейнольде уже заглядывал туда, сэр, после того как осмотрел территорию вокруг дома. Это всего лишь запертая, пустая часовня. Он ничего там не обнаружил.
– Может быть, там и нечего обнаруживать. Просто интуиция работает. Ну, теперь давайте-ка отправимся назад, в Гайз-Марш, там ведь пресс-конференция назначена, а потом мне надо будет поговорить с главным констеблем, если он успел вернуться. После этого я бы хотел снова повидать Бренду Придмор, а попозже заехать в Старый пасторский дом – потолковать с доктором Керрисоном. Но только после того, как мы выясним, что там миссис Готобед может предложить нам на обед в этом своем «Простофиле».
Минут двадцать спустя в кухне своего дома, являвшей глазам невероятный компромисс между научной лабораторией и сельской домашностью, Хоуарт готовил «sauce vinaigrette». [39] Густой, резкий запах оливкового масла, льющегося тонкой золотистой струей из бутыли, снова, как это всегда бывало, вызвал воспоминания об Италии и об отце. Этот дилетант, собиратель пустячков, б?льшую часть года всегда проводил в Тоскане или Венеции и вел одинокую жизнь ипохондрика, которая закончилась, как он, по-видимому, и хотел, поскольку утверждал, что испытывает ужас перед старостью, как раз в день его пятидесятилетия. Детям своим – а они оба выросли без матери – он казался не столько незнакомым, сколько загадочным. Он редко показывался им на глаза собственной персоной, зато постоянно таинственным образом представал пред их мысленным взором.
Память Максима послушно воспроизвела фигуру отца в бежевом с золотыми узорами халате так, как он стоял у изножья детской кровати в ту необычайную ночь, полную приглушенных голосов, звука торопливых шагов, мгновений необъяснимой тишины, – ночь, когда умерла его мачеха. Восьмилетний мальчишка, он приехал из приготовительной школы домой на каникулы и, перепуганный и одинокий, был совершенно забыт в тревогах и суете, вызванных ее болезнью. Он ясно помнил голос отца, высокий и очень усталый, уже обретающий томно-горестные тона: «Максим, твоя мачеха скончалась десять минут назад. Очевидно, судьбою мне не предназначено быть мужем. Я не рискну еще раз пережить такое горе. А тебе, мой мальчик, придется позаботиться о сестре – ведь она тебе сестра по крови. Я на тебя полагаюсь».
Прохладная ладонь на мгновение легла на его плечо, как бы перекладывая ношу. И он принял эту ношу – в свои восемь лет, – принял в полном смысле слова и никогда с тех пор так и не снимал ее со своих плеч. Поначалу неизмеримость отцовского доверия ужаснула его. Он вспомнил, как лежал в кровати, объятый ужасом, уставившись во тьму. Позаботиться о сестре. Доменике – три месяца от роду. Как он может позаботиться о ней? Чем надо ее кормить? Как одевать? Что будет с приготовительной школой? Ему же не разрешат остаться дома, чтобы заботиться о сестре. С грустной усмешкой он вспомнил, какое почувствовал облегчение, когда выяснил, что ее няня все-таки остается в доме. Вспомнил свои первые попытки взять ответственность на себя, решительно схватившись за ручки детской коляски и изо всех сил толкая ее вверх по Брод-Уоку [40] или пробуя поднять Доменику, чтобы усадить ее в высокий стульчик.
«Пустите, пустите же, мастер Максим. Вы не помогаете мне, а только путаетесь под ногами».
Но через некоторое время няня убедилась, что он все больше помогает ей, а не просто путается под ногами, что ребенка можно спокойно оставить с ним, пока няня и еще одна служанка – других слуг в доме не было – занимаются своими, никому не поднадзорными делами. Почти все свои школьные каникулы он проводил, помогая присматривать за Доменикой. Из Рима, Вероны, Флоренции или Венеции отец слал указания о деньгах на расходы и о том, в каких школах должны учиться дети. Но именно Максим помогал выбирать для сестры одежду, это он отвозил ее в школу, утешал, давал советы. Он делал все возможное, чтобы помочь ей пережить трудный период от одиннадцати до шестнадцати, умерить ее горести и сомнения, не успев еще толком выбраться из своих собственных. В ее противостоянии миру он был ее защитой и опорой. Он улыбнулся, припомнив, как она позвонила ему в Кембридж из школы-пансиона, попросив его заехать за ней сегодня же вечером и подождать ее «у крытой хоккейной площадки – отвратительной камеры пыток – ровно в полночь. Я спущусь по пожарной лестнице. Обещай мне!» И потом – их тайный девиз противостояния и преданности: «Contra mundum!» [41]