И она, разумеется, боялась его обидеть, подумал Мэссингем. Ведь было так удобно, что ее подвозили в церковь.
– Значит, он вам иногда звонил, – сказал Дэлглиш. – А вы ему когда-нибудь звонили?
Она отвернулась и принялась тщательно взбивать подушку.
– О Господи, конечно, нет! Зачем мне? Я даже не знаю его номера телефона.
– Странно, что он ездил не в деревенскую церковь, а в Гайз-Марш, – заметил Мэссингем.
Мисс Уиллард взглянула на него весьма сурово:
– Вовсе не странно. Мистер Суоффилд очень достойный человек, но он же привержен Низкой церкви. Очень привержен. Болота всегда были глубоко привержены евангелической церкви. Когда мой дорогой батюшка был здесь пастором, ему постоянно приходилось сражаться с приходским церковным советом из-за того, можно ли оставлять часть святых даров после причастия или нет. А еще я думаю, что доктор Лорример не хотел втягиваться во все эти деревенские и церковные дела. Очень трудно не втянуться, если ты становишься постоянным членом церковной общины. А отец Грегори этого от него не ждал. Он понимал, что у доктора Лорримера отец очень старый и требует заботы и очень ответственная работа. Между прочим, я очень огорчилась, что полиция не вызвала отца Грегори. Кто-то должен был вызвать священника к телу погибшего. Дэлглиш мягко возразил:
– Он ведь уже несколько часов как умер, когда его обнаружили, мисс Уиллард.
– Даже если и так, все равно ему нужен был священник. Она встала, словно давая понять, что беседа закончена.
Дэлглиш рад был уйти. Он вполне официально выразил ей благодарность и попросил мисс Уиллард немедленно связаться с ним, если ей придет в голову что-нибудь, представляющее интерес. Он и Мэссингем были уже в дверях, когда она вдруг властно окликнула:
– Молодой человек!
Оба детектива обернулись к ней. Адресуясь прямо к Мэссингему, она произнесла тоном старорежимной нянюшки, распекающей воспитанника:
– Будьте любезны, закройте окно, которое вы без разрешения открыли, и зажгите погасшую свечу.
Безропотно, словно подчиняясь давно забытым законам детской, Мэссингем выполнил ее требование. Им пришлось самим отыскивать путь из дома, и никто не встретился им на этом пути. Когда в машине они пристегивали ремни безопасности, Мэссингем не выдержал:
– Господи Боже мой, неужели Керрисон не мог найти никого более подходящего, чем эта старая ведьма, чтобы заботиться о детях? Она же грязнуля, пьяница, – да к тому же еще и наполовину сумасшедшая!
– Керрисону это не так-то просто сделать. Глухая деревня, огромный, холодный дом и дочка, с которой не так уж легко справиться. Если приходится выбирать между такой вот работой и пособием по безработице, большинство женщин в наши дни скорее всего предпочтут пособие. А вы на кострище посмотрели?
– Там ничего нет. Похоже, они время от времени сжигают кучу старой мебели, которая сложена у них в одном из каретных сараев, и садовый мусор. Уильям сказал, что Нелл разожгла костер сегодня рано утром.
– Так Уильям и говорить умеет? – спросил Дэлглиш.
– Еще как умеет! Но я не уверен, что вы смогли бы понять его, сэр. А вы поверили мисс Уиллард, когда она подтвердила алиби Керрисона?
– Я готов поверить ей ровно настолько же, насколько миссис Брэдли или миссис Блейклок, когда они подтверждают алиби Брэдли или Блейклока. Что тут можно сказать? Мы знаем, что Керрисон действительно звонил доктору Коллингвуду в девять и был дома, когда тот позвонил ему около десяти. Если мисс Уиллард будет держаться своих слов, он остается вне подозрений на этот час, а мне представляется, что это и есть критическое время. Но откуда ему-то знать об этом? А если бы он и знал, с чего бы он вдруг предположил, что мы сможем определить время смерти от точки до точки? Сидел с дочерью до девяти, а потом, без чего-то десять, заглянул к мисс Уиллард… Это очень похоже на попытку доказать, что он пробыл дома весь этот час.
– Но он, судя по всему, и был дома, раз ответил на тот звонок. И я не могу себе представить, как ему удалось бы попасть в Лабораторию, убить Лорримера и вернуться домой меньше чем за шестьдесят минут, если он пешком туда шел. А мисс Уиллард, кажется, вполне уверена, что машину он из гаража не выводил. Я думаю, он мог бы успеть, если бы пошел коротким путем – через стройку, но и тут ему едва хватило бы часа.
В этот момент в машине запищал радиотелефон. Дэлглиш ответил на вызов. С контрольного пункта в Гайз-Марше сообщили, что сержант Рейнольдс из Лаборатории ищет с ними связи. Получено заключение лаборатории Столпола.
Дверь они открыли вместе. Миссис Брэдли – со спящим ребенком на руках. Брэдли сказал:
– Входите. Вы по поводу следов рвоты, ведь так? Я вас ждал.
Они прошли в гостиную. Брэдли указал Дэлглишу и Мэссингему на стулья, а сам сел на диван напротив них. Его жена придвинулась к нему поближе, переложив девочку так, чтобы поддерживать ее плечом.
Дэлглиш спросил:
– Вы хотите, чтобы присутствовал адвокат?
– Нет. Во всяком случае, пока – нет. Я готов сказать вам всю правду, и вреда это мне не принесет. Думаю, самое страшное, что мне может грозить, – это потеря работы. Ничего больше. Да мне вроде бы уже все равно.
Мэссингем раскрыл блокнот. Дэлглиш обратился к Сюзан Брэдли:
– Не хотите ли уложить девочку в коляску, миссис Брэдли?
Она пристально смотрела на него горящими глазами. Потом яростно затрясла головой и прижала девочку покрепче, будто боялась, что они вот-вот вырвут ребенка у нее из рук. Хорошо хоть, что девочка спит, думал Мэссингем. Неприятно, что она тут и что ее мать уходить не собирается. Он смотрел на девочку, прижатую, словно кулек, к плечу матери, на ее розовый спальный комбинезон, на длинные волосики, бахромой прикрывшие углубление на нежной шейке пониже затылка, на круглую лысинку на самом затылке, видел плотно сомкнутые веки и смешной курносый носик. А ее тоненькая мать с этим издающим запах молока кульком на руках угнетала его гораздо сильнее, чем целая орда норовистых, враждебных полиции законников.
Очень много можно было бы сказать за то, чтобы погрузить подозреваемого на заднее сиденье полицейской машины и отвезти в полицию, где он дал бы официальные показания в функциональной анонимности помещения для допросов. А вот гостиная семейства Брэдли уже вызвала у него смешанное чувство раздражения и жалости. Камина в комнате не было, главное место – над стенным электрообогревателем – занимал телевизор, а над ним – всем известная гравюра: волны, бьющие в скалистый берег. Противоположная стена оклеена обоями под стать занавесям в цветочек, но остальные три голы, штукатурка на них уже начала трескаться. Тут было и металлическое детское креслице с подстеленным под него куском полиэтилена – что-бы оберечь ковер. Все здесь казалось новым, как если бы ни один из них не принес в семью ничего из накопившихся за предыдущие годы личных вещей, и оба они вступили духовно обнаженными во владение этой тесной, безликой комнатой.