Бренда попыталась восстановить в памяти макет новой Лаборатории, установленный в библиотеке. Этот огромный вестибюль, все еще без крыши, должно быть, большая приемная, она разделяет два основных крыла здания. Ей нужно держаться левее и пройти там, где будет Отдел биологических исследований. Этот путь – самый короткий, чтобы выйти на шоссе Гайз-Марш-роуд. Она провела лучом по кирпичным стенам и, тщательно выбирая дорогу, пошла по неровной земле к левому проходу. Луч фонаря высветил еще один дверной проем, потом еще. Тьма густела, казалась тяжелой от запаха кирпичной пыли и спрессованной земли. И вот бледное сияние ночного неба погасло: она вошла в ту часть здания, где уже клали крышу. Здесь стояла абсолютная тишина.
Она обнаружила, что крадется вперед, затаив дыхание, устремив неподвижный взгляд на расплывающийся лужицей кружок света у своих ног. И вдруг ничего больше не стало – ни неба над головой, ни дверного проема, ничего, кроме черной черноты вокруг. Она провела лучом фонаря по стенам: они грозно приблизились. Это помещение слишком мало даже для личного кабинета. Кажется, она забрела в какой-то стенной шкаф или кладовку. Она твердо знала, что где-то должен быть проход, тот, через который она вошла. Но, потеряв ориентацию в замкнувшей ее тесной тьме, она не могла больше отличить стены от потолка. Каждое движение фонарного луча, казалось, заставляло тяжелую кирпичную кладку смыкаться вокруг нее, а потолок – опускаться, медленно, как могильная плита. Пытаясь овладеть собой, она постепенно, сантиметр за сантиметром, двигалась вдоль одной из стен, уговаривая себя, что где-то здесь, сейчас обязательно найдется дверной проем.
Вдруг фонарь в ее руке дрогнул и пятно света упало на пол. Бренда замерла в ужасе перед грозившей ей опасностью. Посреди помещения зияло квадратное устье колодца, прикрытое лишь двумя переброшенными через него досками. Один панический шаг, и она могла бы сшибить доски прочь, провалиться в черное небытие. Ей представилось, что колодец этот – бездонный и труп ее не нашел бы никто и никогда. Она лежала бы там, в грязи, во тьме, слишком слабая, чтобы громко кричать. Никто ее не мог бы услышать. А все, что услышала бы она, – это отдаленные голоса рабочих, кладущих кирпич за кирпичом, замуровывая ее, еще живую, в черной, глубокой могиле. Но тут ей стало страшно совсем по-другому: в голову полезли мысли о причинах случившегося.
Она подумала о проколотых шинах. А было ли это случайностью? Шины были в полном порядке, когда этим утром она поставила велосипед на место. Может, никакого стекла на дороге и не было? Может, кто-то сделал это нарочно? Кто-то, кто знал, что она уйдет из Лаборатории поздно, и некому будет подвезти ее домой, и тогда ей придется идти одной через стройплощадку. Она представила, как он бесшумно пробирается в сарай для велосипедов в темноте раннего осеннего вечера с ножом в руке, приседает у колес, прислушивается к шипению уходящего из камеры воздуха, рассчитывая, какой должна быть дырка, чтобы шины спустили прежде, чем Бренда успеет далеко отъехать от Лаборатории. А теперь он поджидает ее, с ножом в руке, где-то здесь, во тьме. Он улыбается, проводя пальцем по лезвию, прислушиваясь к ее шагам, приглядываясь к свету ее фонаря. У него, конечно, тоже есть фонарь. С минуты на минуту его луч ударит ей в лицо, слепя глаза, чтобы она не разглядела жестокой, торжествующей улыбки, сверкающего лезвия. Бренда инстинктивно выключила фонарь и прислушалась: кровь гремела у нее в ушах, а сердце колотилось с такой силой, что она была уверена: кирпичные стены сейчас непременно задрожат в том же ритме.
И тут она услышала шум. Тихий, словно кто-то сделал один шаг и замер. Шорох – будто рукав задел о доску. Он здесь. Он приближается. И теперь не осталось ничего – только паника. Рыдая, она заметалась меж стен, ударяясь ладонями о твердый шершавый кирпич, обдирая пальцы. И вдруг – пустота. Она споткнулась и упала в проем, фонарь вылетел из ее рук. Она лежала, всхлипывая, и ждала смерти. Потом что-то ужасное налетело на нее с диким, торжествующим воплем и хлопаньем крыльев, отчего дыбом встали волосы у нее на голове. Она взвизгнула – ее тоненький голос потонул в птичьем крике: сова отыскала незастекленное окно и вылетела в ночь.
Бренда не знала, как долго пролежала так, вцепившись ободранными пальцами в землю. Рот ее был полон пыли. Немного погодя, однако, она сдержала рыдания и подняла голову. И очень ясно увидела окно – огромный квадрат светящегося неба, проколотого лучиками звезд. А справа от окна светился дверной проем. Она с трудом поднялась на ноги. Не стала тратить времени на поиски фонаря, а пошла прямо на благословенный свет дверного проема. За ним открылся еще один. И вдруг больше не было стен вокруг, только сверкающий купол неба раскачивался у нее над головой.
Все еще плача, но теперь уже с облегчением, Бренда бросилась бежать в лунном свете, ничего не сознавая, волосы развевались у нее за плечами, а ноги, казалось, едва касались земли. И вот перед ней полоса деревьев и, сияя сквозь осенние ветви, – часовня Рена, освещенная изнутри, манящая и священная, сверкающая, словно картинка на рождественской открытке. Она бросилась к часовне, протянув к ней раскрытые ладони, как сотни се предков на черных болотах, должно быть, бросались к алтарям своих богов, ища прибежища. Дверь была приоткрыта, и светлая полоса стрелкой указателя лежала на дорожке. Бренда ударилась всем телом о дубовую панель, и тяжелая дверь качнулась внутрь, в торжество света.
Поначалу ее мозг, парализованный потрясением, отказывался осознать то, что она так ясно увидела. Ничего не понимая, она осторожно протянула вверх руку и погладила мягкий вельвет брюк, коснулась обмякшей, влажной ладони. Медленно-медленно, словно подчиняясь приказу собственной воли, Бренда подняла глаза и теперь сразу все увидела и осознала. Лицо Стеллы Моусон, ужасное в смерти, склонялось над ней. Глаза были полуоткрыты, ладони повернуты наружу, словно прося о милосердии или о помощи. Вокруг шеи двойной петлей обвивался синий шелковый шнур, конец его, украшенный кистью, был привязан к крюку, высоко вбитому в стену. Рядом с ним, обернутая вокруг второго крюка, виднелась веревка от колокола. Низкий деревянный стул валялся, опрокинутый, под висящими ногами. Бренда подняла стул. Со стоном она ухватилась за веревку и качнулась на ней – раз, другой, третий – прежде, чем веревка выскользнула из ее слабеющих рук и Бренда потеряла сознание.
Меньше чем в полутора километрах от часовни, за полем и территорией Хоггата, Мэссингем завел полицейский «ровер» на въездную аллею Лаборатории и остановился в кустах. Выключил фары. Фонарь напротив въезда озарял аллею мягким сиянием, а дверь Лаборатории былая ясно видна в лунном свете.
– Я забыл, сэр, – сказал Мэссингем, – что сегодня – полнолуние. Ему пришлось бы ждать, пока луна за тучи зайдет. Но даже так ему, конечно, удалось бы выйти из дома и пройти по аллее незамеченным, если бы он выбрал удачный момент. В конце концов, Дойл мыслями, да и не только мыслями, был погружен во что-то совсем другое.
– Но ведь убийца об этом никак не мог знать. Если он видел, как приехала машина, сомневаюсь, что он стал бы рисковать. Ну что ж, мы, во всяком случае, можем выяснить, возможно это было или нет, даже без помощи миссис Микин. Это мне напоминает детскую игру «бабушка идет». [48] Кто начинает – вы или я?