– Чем вы живете, благородный художник?
– Чем живу? – Он вынул нож, начал затачивать карандаш и подвинулся, чтобы девушка могла сесть на стул рядом с ним.
Гриша почувствовал тепло июля, впитавшегося в ее тело, и ответил тихо, словно был повинен в этом:
– Разве вы до сих пор не поняли? Я продаю эти картины.
Она наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо. Проклятый пинчер очертил круг между ними и мольбертом, опутал Гришу и Лизу поводком. Их лица были так близко, что дыхание девушки холодило его губы.
– А на вырученные деньги вы покупаете мороженое?
Он узнал чертиков. Состав их команды был прежним, да еще несколько новых подоспели на помощь.
– Зачем мне столько мороженого? Я вообще не люблю сладкое.
Она долго сидела рядом с ним. Он не шевелился, молил Господа о том, чтобы минута эта растянулась на час. Пинчер бегал вокруг, перетягивая их поводком то справа, то слева. Он словно обезумел от ревности. Пес метался, обнаружив рядом с собой еще один жуткий кошмар.
Она оторвалась от его губ и прошептала:
– Что может заставить тебя полюбить сладкое?
«Тебе больше ничего не нужно делать для этого», – прочла Лиза на его губах, онемевших от счастья.
– Так уж и ничего? – Она улыбнулась и посмотрела на незаконченную картину. – Хотела бы знать я, что уличный художник Григорий Артемов может приобрести на деньги, вырученные от продажи своих рисунков.
– Дом под Москвой, «Ламборгини Диабло», что угодно.
– И сколько тысяч картин Гриша должен нарисовать для этого? – Она расхохоталась.
– Достаточно дописать вот эту. Иногда, если картины не покупают, я вынужден подрабатывать командиром танкового взвода.
Шутка ей понравилась.
Гриша Артемов и Лиза поженились в сентябре девяносто второго. Они считали свою встречу не случайной. Через три года он вернется в дом, где когда-то обосновалось его счастье, слепым, обгоревшим, похожим на мумию, немощным и жалким. Бесконечные напоминания о том, что за окном темно, станут подтверждением факта, о существовании которого Гриша знал, но верить в него не хотел. Он – урод. Ведь только урод неспособен отличить день от ночи.
Как страшно, бесчеловечно и беспардонно теперь звучала самая обычная фраза, которая прежде вселяла в него счастье: «Милый, вставай, уже утро!» Но он не мог просить Лизу не произносить ее, особенно каждое утро, да еще и таким тоном. Ему казалось это неловким, очень похожим на какой-то вызов. Почему люди постоянно встают по утрам под эти слова и не цепенеют от ужаса?
Среди ночи он вскакивал, и причиной тому были два видения. Они сменяли друг друга, иногда повторялись так же настырно, как осточертевшая мелодия, когда с пластинки постоянно срывается игла граммофона. Гриша видел только две картины взамен тех, которые хотел написать, вернувшись с войны. Чеченский танк – слепой Гриша видел его уже другим органом чувств, каким-то бесформенным холодом, входящим в его опустошенную душу. И Лиза, заходящаяся в сладострастном безумии в чужих объятиях. Он и ее уже не помнил, ощущал лишь красоту, волнующую художника. Взрыв, яркая вспышка, потом вечная темнота, а в мгновение, разделяющее их – влажные, яркие губы Лизы, искаженные в страсти, вызванной вовсе не его дыханием.
Гриша страшно кричал, пытался поднять веки, вскакивал весь в поту и долго сидел, уставив пустые глазницы в стену, навсегда черную для него. После таких пробуждений много времени уходило на осознание всей глубины и бесконечности темноты, окружившей его.
– Вы должны спать порознь, – сказала мать Лизы.
– Да-да… – согласился Гриша.
Жена без слов отобрала у него последнее, что он имел. Гриша остался в темноте, совершенно один. Еще несколько месяцев, проведенных в кромешной тьме, она позволяла ему любить себя. Но Гриша почувствовал ее равнодушие, если не отвращение к этому, и перестал касаться Лизы.
Почти все время он проводил в комнате, лежа на спине, в темноте повязки разглядывал свое будущее. Или, когда дом пустел, уходил к озеру и трогал одно за другим деревья, окаймляющие тропинку, чтобы не сбиться с нее.
Иногда, раз или два в неделю, Гриша хотел рисовать. Чтобы он не перепачкал дом и свою одежду, Лиза по настоянию матери сажала мужа на стул перед холстом и ставила перед ним несколько баночек, наполненных чистой питьевой водой. Она заставляла его запоминать, где находится красная краска, где синяя, и каждый раз ставила баночки с водой на свое место, приучая его память к порядку. Гриша сидел, макал кисть в прозрачную воду, смешивал ее на палитре с прозрачной водой из другой баночки. Его воображение и память создавали великолепную игру неповторимых цветов. Он наносил на чистый холст мазок за мазком, а потом задумчиво вытирал чистую кисть о чистую тряпку от чистой воды.
Лодка скользила по зеркальной поверхности, от чего на ней появлялась широкая гримаса раздражения. Движение лодки вызывало у озера столь неприятные ощущения, что по его щеке пробегала судорога, скользя и перекатываясь. Оно долго еще не могло успокоиться, его плоть покрывалась барашками, нервно передергивалась у самого берега. Вставать было рано. Оно спало бы, наверное, накрытое одеялом тумана, не выходило бы из тяжелого забытья, лишенного видений, набиралось бы сил, но совсем некстати было разбужено.
Человек, нарушивший покой озера, опустил весла в лодку и положил мокрые руки на колени. Он лег на спину, стянул с лица повязку и смотрел в небо слепым взглядом. Его рука опустилась в озеро и ощутила его прохладу.
«Вы славно рисуете. Ваши работы обворожительны», – сказала она семь лет назад, а вчера вечером он, ступая по лестнице, уловил запах мужского одеколона. Быть может, это приходил делец, взявшийся переселить их в дом поуютнее, о визите которого два последних дня шли разговоры. Или, пока Гриша гулял у озера, опираясь на деревья, нанес визит нотариус. Как бы то ни было, Гриша вдруг начал понимать этот запах как обоснованное желание Лизы приспособиться к действительности.
«Что может заставить тебя полюбить сладкое?» – спросила она тогда, совершенно не предполагая, что влюбляет в себя урода.
Он вынул руки из воды и положил их на лицо. Гриша был бы недвижим, если бы не мягкие покачивания лодки, причиной чему стало проснувшееся любопытство озера.
– Идея оставить меня одного в темной комнате дома, стонущего тишиной, ничуть не лучше добрых намерений чеченского танкиста, забравшего мое зрение, – прошептали его губы, обожженные и изувеченные.
В этих словах не было ни обиды, ни горечи, только смирение. Но его любовь жила в нем. Гриша был спокоен, впервые за все месяцы темноты пропитан умиротворением и благодатью. Он зачерпнул воды, поднял руку и прикоснулся к небу.
– Ты совершенно измучена, – сказала мать, зайдя в гостиную ранним утром и кладя руку на голову дочери, сидящей в предрассветном полумраке. – Лиза, ты должна принять решение. В доме для ветеранов ему будет очень уютно. Мы смогли бы создать для него там удобную обстановку.