– Надежка! – Куров погрозил одним из батогов. – Опять ворота открыты оставила!
Однако Надежка не слышала, и Куров, как конвой, с батогами пошел следом за начальством, слушая разговор. Приезжий важно стукал ногой в перегородки, принюхивался и заглядывал в стайки.
– Что, Леонид Павлович, не сделали еще наглядную-то? – спросил он председателя.
– Наглядная, Павел Семенович, будет.
– Когда?
– Заказали в городе, будет наглядная.
– Успеете к совещанию животноводов?
– Нет, Павел Семенович, к совещанию не вывернуть, – сказал председатель.
– А ведь дорога ложка к обеду, Леонид Павлович.
– Будет, будет наглядная.
Куров не успевал ходить за ними и опять сел на бревно, блаженно потыкал батогом в землю. И вдруг он услыхал Мишкин пьяный голос:
Сами, сами бригадиры,
Сами председатели,
Никого мы не боимся,
Ни отца, ни матери.
Мишка шел с Митькой к ферме, оба слегка покачивались, и Куров начал делать им предупреждающие знаки, чтобы не ходили. Но где там! Оба дружка правились прямиком к ферме. «Ну и бес с ними, – подумал Куров, – сами на глаза уполномоченному лезут. Ну и прохвосты!»
Между тем прохвосты увидели начальство, а начальство увидело прохвостов.
Митька козырнул:
– Здравия желаю!
– Кто такой? – спросил приезжий председателя.
– А-а, гость, дачник, – отмахнулся председатель.
– Покажите ваши документы! – уполномоченный подошел к Митьке. – Где работаете? В отпуске?
– Так точно! В отпуске! – Митька опять козырнул. – А теперь вот третий день... поднимаю сельское хозяйство.
– Я тебе говорю, документы есть? В какой организации?
Митька с серьезным видом порылся в заднем кармане брюк, вынул какую-то бумажку.
– Так... – Уполномоченный начал читать. Вдруг он побагровел, разорвал Митькин мандат, повернулся и пошел.
– Мы еще разделаемся с тобой! – обернулся он напоследок. – Ты у меня еще попляшешь. Отпускник!
Митька хохотал на глазах у перепуганных доярок и хлопал себя по ягодицам.
– Ой! Начальничек. Ой! Перекурим, что ли?
Однако начальство уходило все дальше и ничего не слышало. Пока Митька перекуривал и рассуждал с Куровым, Мишка ни с того ни с сего запустил движок в будке, потом незаметно присоседился к Надежке, свалил ее на солому и начал мять, а Надежка весело визжала и отталкивалась ногами и руками.
– Надежка! – позвал Куров, когда ребята ушли в будку. – Ступай сюда, чего я тебе скажу-то.
– Чего, дедушко? – Надежка все еще рдела щеками и не могла отдышаться.
– А вот что. Ведь этот Мишка-то все время из-за тебя на ферму ходит, вроде бы и сторож-то я, а он тут все дни проживает. Только ты придешь, а он тут и есть, прикатил. Самая ты для него наглядная-ненаглядная. Пра!
Надежка сказала: «А ну тебя!» – и убежала в телятник.
Старик поднял разорванную надвое Митькину бумажку, расправил, сложил и, откинувшись, шевеля усами, начал старательно читать по складам:
– «Про... проти... тиво... зачат... Противозачаточн... очное сред... средство. Противозачаточное средство. Спо... способ спo... употребления». Ишь, мать-перемать! – Куров бросил бумажку и растер ее каблуком. – Митрей? Я думал, ты ему бланку на гербовой бумаге вручил, а у тебя тут воно какая директива. Это чтобы алиментов помене платить?
– Ну! – Митька расхохотался. – А тебе, дедко, не надо такого лекарства? У меня есть.
– Нет, парень, не требуется. Меня уж на том свете с фонарями ищут. Не боишься, что в сельсовет-от вызовут?
– Мне ваше начальство, знаешь... Я его в гробу видел. В белых тапочках.
– Чево?
– До лампочки.
Куров не понял, что значит «до лампочки», переспрашивать постеснялся, сказал:
– А вот я в Сибире был, так там уполномоченных-то уважают, не то что у нас. Туда на мягкой машине, обратно на машине, а как привезут, кряду барана режут. В другой раз оне уж и знают, в какой дом идти. У меня в дому тоже, помню, после войны уполномоченные стояли. Иной все лето живет, а осенью ему, значит, замена приходит. Один раз приехал новый, ушел вечером собраньё проводить. А ко мне мужики пришли покурить. Олеха-сусед говорит: «А что, робята, давно думаю об одной загвоздке». – «О какой загвоздке?» – «А о такой, что охота мне узнать, чего оне в портфелях носят. Такие портфели толстые, как пузыри, и застежки светлые». – «Как, – говорю, – чего, бумаги всякие, директивы. Ну, квитанции там... Списки какие». Я, значит, только до ветру вышел, а мужики в это времё спорить, кто одно говорит, кто другое. Взяли да и открыли портфель-то, он за шкапом стоял. «Давай, – говорят, – поглядим, да и дело с концом, чтобы не было у нас разногласия и сумненья». Открыли, да и хохочут, в портфеле-то пол-литра белой. Ну и бумаги, конешно, списки...
– Да ну? – Митька словно бы обрадовался.
– Вот тебе крест, проверили. А вот которые еще до колхозов ходили, те ни-ни. Строгие были, ни себе, ни людям спуску не давали. Все ходили в одной форме, голос подавали, только когда собраньё.
Куров помолчал, глубокомысленно и неспешно потыкал батогом в землю, поглядел на небо:
– Прежде, робята, не так. Прежде уполномоченный придет, и глядеть не на что – кожа да кости. Ходили больше сухие, тонконогие, жидель на жидели. А теперече уполномоченный пошел сплошь густомясый. Поглядишь, что клубочки катятся. Так у вас что, Иван-от Африканович как? Все еще в африканских веревках? Спит?
– А чего ему сделается! Пробудится, дак развяжем.
И Митька с Мишкой будто по команде повернули головы: из водогрейки как раз выходила Надежка.
Ну Митька! Иван Африканович не мог надивиться на шурина. Пес, не парень, откуда что и берется? Приехал гол как сокол, даже и чемодан в дороге упек. Недели не прошло – напоил всю деревню, начальство облаял, Мишку сосватал, корову сеном обеспечил. И все будто походя. Так уж ловко у него все выходило, что Иван Африканович только моргал да качал головой и боялся близко к нему подходить, такой он разворот взял, лучше не подступаться.
В тот раз, когда загуляли, забурились, в тот раз Иван Африканович очнулся на полу в Мишкиной избе. У самого носа лежала и воняла недокуренная цигарка – больше ничего не видно было, потому что Иван Африканович лежал ничком. Хотел повернуться – не может повернуться. Голова гудела колоколом, в брюхе пусто и тошно, будто притянуло весь желудок к одному ребру. Нет, это не ремесло, так пить... Вся беда, все горе от этой водки, чтобы она провалилась вся, чтобы сгорела огнем! Здоровье людям губит, в семьях от ее, проклятущей, идут перекосы. Вся земля вином захлебнулась. Уж сколько раз Иван Африканович закаивался выпивать, нет, очухаешься, приоперишься маленько, глядишь, опять понесло, опять где-нибудь просочилась. А все дружки-приятели. Одному Ивану Африкановичу давай за так – не надо, а ежели люди да попало немножко – и пойдет шире-дале, не остановишься. Сперва вроде хорошо, все люди кажутся добрыми, родными, всех бы, кажись, озолотил, всех приголубил, и на душе ласково, радостно. А потом... Очнешься, душа болит, как будто кого обокрал, не рад сам себе, белому свету не рад. Нет, это не ремесло. В тот раз Иван Африканович очухался на полу, ни встать не может, ни шевельнуться: «Робята, однако, все ладно-то?» А они гудят за столом, решают, развязывать Дрынова или погодить. Митька говорит: «Пусть полежит в таком виде». – «Нет, надо развязать, – это Мишка Петров доказывает, – я Ивана Африкановича, как родного брата, уважаю, я...» А Иван Африканович спросил: «Дак я чего, связанной разве?» – «Ну!» – это Митька говорит. «Дак чево, неладно, что ли, чего наделал?» – «Все, – Митька говорит, – все ладно, только Пятака прикокнул, вон Пятак мертвый лежит, а так все ладно».