– Надевай, – сказал я. – Больниц по дороге не будет.
– Да ладно, не надо. У меня иммунитет на сопли, – пробормотала Хиппоза.
Но пуговицы на куртке все же стала расстегивать. Под промокшей курткой у нее обнаружилась не менее промокшая белая майка с надписью: "No sex please!"
Я хмыкнул и пошел к багажнику.
– Ты куда это? – всполошилась Хиппоза.
– Заправиться надо.
Я достал канистру. Поставил ее на землю возле заднего колеса и стал отвинчивать крышку бензобака.
Чмокнул замок дверцы. Хиппоза высунула ноги из машины. Скинула на асфальт кроссовки и стащила гольфы. Надела шерстяные носки, которые я ей бросил. Потом выжала мокрые гольфы.
Я снял крышку бензобака. Аккуратно наклонил канистру над отверстием. В воронку полилась прозрачно-сиреневая струя.
На заднее сиденье шлепнулась военная куртка. Я покосился в сторону девушки. Она, вытянув ноги из машины, сидела ко мне вполоборота и стягивала свою антисексуальную майку. Стянула. Под майкой у нее больше ничего не было надето. Грудь у Хиппозы была не очень большая, но почти идеальной формы. И загорелая, как и все тело. Во рту у меня сразу пересохло. Хиппоза стала влезать в рукава свитера.
Я заставил себя отвести взгляд и шепотом выругался. Бензин лился мимо отверстия, брызги летели на мою кожаную куртку, сразу испаряясь и оставляя белесые пятнышки. Я выправил канистру. Надеясь, что Хиппоза наконец оделась, посмотрел в ее сторону. Действительно, она уже натянула свитер. Вылезла из машины и критическим взглядом, осмотрела себя. Свитер был длинный, ей почти по колени. Тогда она решительно вытряхнулась из мокрых джинсов. Получилось своего рода шерстяное мини-платье. Она явно нравилась себе в этом импровизированном наряде. И ноги у нее были что надо, это я сразу отметил. К своему неудовольствию.
Я поставил пустую канистру на землю и стал завинчивать крышку бензобака.
В салоне машины что-то щелкнуло и из стереодинамиков автомобильного магнитофона грянул страстный женский голос:
– …ведь я институтка, я фея из ба-ара… Я черная моль, я лету-уучая мышь!..
Я вытер руки тряпкой и захлопнул багажник. Я уже ничему не удивлялся. Посмотрел на Хиппозу. Она пританцовывала возле открытой дверцы и откровенно веселилась.
– И ты балдеешь от такого отстоя, Ловкач? – она ткнула пальцем в сторону магнитофона.
– Я от тебя скоро обалдею, – проворчал я, снимая залитую бензином куртку. Вытер ее, повесил на крючок возле своего сиденья. Подошел к передней дверце со стороны водителя и убавил звук:
– Тебе не нравится? Почему же? Ведь это, кстати, тоже твои эмигранты.
– Во-первых не мои, а твои, – заметила Хиппоза, глядя на меня поверх крыши машины. Голову она склонила набок, словно кошка. – А во-вторых, эмигрант эмигранту рознь. Дедушка Ленин при царе-батюшке тоже будь здоров в Швейцарии тусовался…
Она почесала ногу о ногу. Наклонилась и порылась в кассетах, лежащих в нише возле рычага переключения передач. Надписей на них, как я только что заметил, не было.
– Что у тебя тут еще есть?
– Даже не знаю, – смутился я.
– Ничего себе! Так ты что, все оптом покупал, не глядя?
Я неопределенно пожал плечами.
– Ладно, сейчас я устрою тебе именины сердца.
Хиппоза пошуровала в своем рюкзачке, вытащила из "волкмэна" кассету и запихнула ее в автомобильный магнитофон. Прибавила звук. Легла на бок поперек передних сидений и ее хитрющая физиономия появилась с моей стороны. Я смотрел на нее сверху вниз. Из динамиков послышалось легкое шипенье, а потом зазвучали первые аккорды Двадцать первого концерта Моцарта. На душе у меня стало немного грустно. Эта маленькая поганка попала в десятку, сама не догадываясь об этом.
– Моя любимая кассета. Правда, здорово? – Хиппозин глаз вынырнул из-за занавески волос.
– Нос вытри… Испачкала… – улыбнулся я. – Согласен, правда, здорово.
– То-то! Это тебе не черная моль.
Мы действительно приближались к югу. За Павловском небо совсем расчистилось, вовсю грело солнце. В открытые окна врывался теплый ветер донских степей. Здесь еще было лето. Зеленели придорожные дубравы, лишь кое-где тронутые желтизной. Золотились стога на полях. Спокойно урчал мотор. Мы миновали мост через еще не очень широкий здесь Дон. Покрытие трассы на этом участке было достаточно ровным и я шел под сто десять. Обогнал синий "форд", плотно упакованный семейством – за стеклами виднелись детские мордашки и белый пудель. Детишки дружно замахали нам руками. Я посмотрел на Хиппозу.
Она закатала до локтей рукава моего свитера. Полулежала на сиденье, положив голову на подголовник и подставляя правую руку ветру. Мурлыкала вполне музыкально, подпевая без слов Моцарту. Глаза у нее были полуприкрыты. Ей явно было хорошо, в отличие от меня. Вдруг глаза у нее расширились, она подскочила и завизжала восторженно, уставившись вперед. И тут же сильно пихнула меня в бок.
Я от неожиданности дернулся и "БМВ" вильнула влево, до полусмерти напугав встречный "жигуленок" с прицепом. "Жигуленок" истерично засигналил.
– Ты что, с ума сошла? – заорал я. – На тот свет захотела, дурища?!
Хиппоза не обратила никакого внимания на мой возмущенный крик. Она заполошно вопила, высунувшись из окна почти что по пояс:
– Ты смотри, смотри, Ловкач! Во дают местные капиталисты! Я тащусь!..
И запрыгала на сиденье от восторга.
Впереди, на обочине трассы торчал большой матерчатый плакат, туго натянутый на двух палках. С него широко улыбался толстый кавказский человек в папахе и с шампуром в руках. За его спиной высились заснеженные соплеменные горы. Коряво выведенная надпись гласила: "Посетишь нас – посетишь Кавказ! Остановись – не пожалеешь! Внимание, дорогой водитель! Впереди – 1 км – только у нас вкусные горячие шашлыки от ООО "Риони"!!!"
Слово "дорогой" было написано через "а". Все это живо напоминало плакат, который создал для тиражной комиссии незабвенный Остап Бендер во время плавания по Волге на пароходе "Скрябин". Это произведение было выполнено приблизительно на таком же художественном уровне.
– Дай полюбоваться, Ловкач! Езжай потише! – вопила Хиппоза, как резаная. – На Кавказ они приглашают! В Грозный, небось!
Я сбросил скорость и произведение искусства медленно проплыло мимо нас.
– Ой, хочу – не могу! – продолжала вопить Хиппоза.
– Ты что, снова есть хочешь? – удивился я.