— Подонок, — прошипел я сам себе.
Вместо трубки я взял из пачки, валявшейся рядом с автоответчиком, сигарету. Поискал глазами зажигалку. Ее не было. Я, покряхтывая, поднялся, доплелся до письменного стола. Рядом с компьютером обнаружил спичечный коробок с этикеткой какого-то голландского отеля. Прихватил помимо коробка и девственно чистую пепельницу, вернулся и сел на диван.
Первая затяжка была подобна нокдауну.
Меня словно ударом кулака отбросило к твердой спинке дивана, я нечаянно задел рану и зашипел от боли, закашлялся. Перед глазами все поплыло. Я согнулся в три погибели, продолжая кашлять, разбрызгивая слюни и сопли.
Сигарета внезапно исчезла у меня из пальцев.
— Вы что, спятили?!
Она стояла передо мной, разъяренная, как фурия.
— Немедленно ложитесь! Я кому говорю?! Немедленно!
Я заполз под одеяло, судорожно откашливаясь. Она была уже одета — плащ, высокие шнурованные ботинки, длинный, замотанный вокруг шеи шарф.
— Вы что же, уходите? — сипло пролаял я.
— Ухожу. Я не надолго. Лежите. Через час температуру обязательно померяйте. И вот что: ни на какие телефонные звонки не отвечать. Ни на какие, вы меня слышите? К двери не подходить, никому не открывать, хоть сам папа римский придет! И не курить!
Последнюю фразу она произнесла, уже стоя в дверях.
— Постойте, — вымолвил я. — Что-то случилось? Что?
Она не ответила. Мелькнула пола плаща, простучали каблуки и прощально бухнула дверь.
Я неслась с включенным дальним светом и бело-желтые лучи фар моей «хонды» судорожно плясали по выбоинам хронически разбитой питерской мостовой. Я долго вертелась по слабо освещенным, пустым почти в это время улицам, пробираясь по Васильевскому к Гавани. Все улицы в округе, как нарочно, были перерыты, в самых неподходящих местах в свет фар попадала бело-красная блямба «кирпича». Крутя баранку, я почти в голос материлась — времени у меня было в обрез. Но я не могла опоздать — это было исключено. И я не опоздала.
Описав широкую дугу и затормозив так, что покрышки взвизгнули об асфальт, я припарковалась почти у самой кромки причала — как мне и было приказано по телефону. Выключила двигатель, вырубила дальний свет, приспустила боковое стекло и с шумным вздохом облегчения откинулась на спинку сиденья.
Я посмотрела на часы — до назначенного времени оставалось ровно две минуты.
В темноте слышался ритмичное чмоканье волн, облизывающих бетонные сваи пирса. На пришвартованном неподалеку небольшом пассажирском, судя по высвеченному на трубе флагу, шведском лайнере ярко горели огни, звучала приглушенно музыка, доносились обрывки громкого разговора на каком-то головоломно-скандинавском языке, — но того, кто говорил, видно не было. Но кажется, там ругались. А вообще-то все палубы лайнера были безлюдны.
Мысли у меня лениво ворочались в мозгу, посторонние незначащие мыслишки, и что удивительно — я совершенно не нервничала и не боялась предстоящей встречи.
Я снова бросила взгляд на светящиеся стрелки часов: уже прошло назначенное время, и еще десять лишних минут, но никто не шел ко мне, никого я не видела на пустынной площади, насквозь продуваемой морским холодным ветром.
Внезапно поодаль мигнули три раза фары приткнувшейся в тени гостиничного здания легковой машины. А вот ее-то я сразу и не заметила.
Я ответила, как и было мне велено, тем же — тремя короткими вспышками фар своей машины. Послышался негромкий хлопок двери. Из машины вышел мужчина в длинном плаще и быстро двинулся в мою сторону. Остановился перед капотом «хонды», бросил взгляд на номера. Я открыла правую дверцу. Он неуклюже плюхнулся на переднее сиденье. Молча протянул руку в перчатке и повернул к себе мое лицо. Не грубо, но повелительно. Разжал пальцы и так же молча вытащил из внутреннего кармана плаща конверт, а из него — толстую пачку фотографий небольшого размера, сделанных «полароидом».
— Включите в салоне свет, — приказал он, протягивая мне фотографии.
Я щелкнула выключателем и посмотрела на мужчину. Нижняя часть его лица, обращенная ко мне, была прикрыта поднятым воротником плаща. Но это был не тот, первый, в берете и очках, который водил меня в заброшенный подвал. Определенно другой. Слегка помоложе да и ростом этот был повыше. Я неохотно отвела взгляд от его лица.
При свете лампочки, загоревшейся в салоне, я стала разглядывать фотографии. На них был снят один и тот же человек, но сначала я его не узнала, честное слово. И только вглядевшись повнимательнее, поняла — кто это.
Гольднер Виктор Эммануилович, врач-нарколог, номер второй из моего досье.
Его фотографировали сверху и чуть сбоку. На некоторых снимках глаза у него были открыты, на некоторых — закрыты. На нескольких снимках он улыбался бессмысленно-счастливой улыбкой: жирный, голый по пояс, без носков, в одних мятых брюках. Расплывшееся по нечистому матрасу тело блестит от пота. Под маленькими свинячьими глазками чернеют огромные синяки, волосы на лысоватой голове свалялись в колтун. Омерзительное зрелище. С похмелья он был, что ли?
— Чего это он? — шепотом спросила я.
Мужчина покопался в фотографиях, вытащил один из снимков и сунул мне под нос. На снимке был виден не в фокусе край лица Гольднера, кусочек той же идиотической улыбки и вытянутая, повернутая ладонью вверх левая рука. Внутрення поверхность руки вся была в мелких багрово-красных язвочках, струпьях, синюшных точках.
— Что это? — ткнула я в снимок.
Мужчина ответил негромко и, как показалось мне, даже раздраженно, словно я не понимала каких-то очевидных вещей.
— Ваш лепила стал законченным наркоманом, морфинистом. На всю свою оставшуюся жизнь. Теперь уже, судя по всему, весьма недолгую.
И усмехнулся. Да, кажется, он усмехнулся.
Я еще раз перебрала фотографии. Повертела в руках, поднесла несколько снимков ближе к свету. Теперь я разглядела и шприц, и жгут, завязанный на руке.
— Бросьте, вы же профессиональный фотограф, — даже как-то обижено сказал мужчина, простуженно шмыгнув носом. — Это не липа. Вы же знаете, полароидные фотки практически нельзя подделать. Давайте деньги.
— Я могу забрать это с собой? — показала я на снимки.
— Ни в коем случае.
Он неуловимым движением выхватил снимки у меня из рук, быстро спрятал обратно в конверт.
— Деньги, — сказал он.
Я не удивилась: подарки — это подарки, а работа — это работа. Такой уж он, Славик. Да и все они такие. Я открыла бардачок и достала оттуда пачку стодолларовых купюр, перетянутую красной тонкой резинкой. Протянула мужчине.
— Можете не пересчитывать. Здесь ровно шесть тысяч, как и договаривались, — сказала я.