Однако железные дороги были заняты толпами полностью, и было принято решение идти по возможности походным порядком, не ввязываясь в напрасные бессмысленные бои. Только что же делать, если время от времени железную дорогу все равно приходится переходить?
А вот людей в городе не было видно. В принципе, это ничего не доказывало. Окраина не место для прогулок, и горожане могли с успехом находиться в центре или на том же вокзале. Но военное искусство заставляло быть постоянно осторожным, и потому офицеры до боли в глазах всматривались в бинокли, пытаясь определить, что же происходит в Кутехине.
– Да. Ни черта не разобрать, – подытожил наблюдения Канцевич, опуская цейс и чуть теребя аксельбант.
– Дозвольте, господин полковник, – встрепенулся Курковский. – Мы быстро. Одна нога здесь, другая – там.
Канцевич с Аргамаковым переглянулись. Выбора не было, и Аргамаков кивнул:
– Так. Действуйте, поручик. Только зря не рискуйте. Ваше дело – разведка, а не штурм города.
– Слушаюсь! Штурмовать город не буду! – Курковский лихо вытянулся и щелкнул шпорами.
– Подождите, я с вами. Лишняя лошадь найдется? – остановил поручика начальник штаба.
– А вот это вы зря, Александр Дмитриевич, – повернулся к Канцевичу Аргамаков. – Ростислав Константинович и сам прекрасно справится, вы же вполне можете понадобиться мне здесь.
Полковник вздохнул и послушно взял под козырек. Ему хотелось настоять на своем, но он был кадровым военным и понимал, что нельзя оспаривать приказ командира при подчиненных. И не потому, что начальству виднее. Просто если каждый будет поступать лишь в силу своих желаний, от их отряда в два счета не останется ничего.
Заколебавшийся было Курковский едва заметно улыбнулся и легкой походкой отправился к своим людям. Через пару минут полдюжины кавалеристов быстрой рысью проследовали по дороге, и Канцевичу осталось с сожалением смотреть им вслед.
– Не сердитесь, Александр Дмитриевич, – тихо произнес Аргамаков, не отводя взгляда от удаляющегося разъезда. – Не дело начальнику штаба рисковать без малейшего на то основания и пользы. Мне тоже хотелось бы въехать в город в автомобиле, раз нет под рукой белого коня, но мы с вами отвечаем за всех людей и обязаны руководить отрядом, а не полудюжиной человек.
– То-то вы сами отправились в Леданку, да еще первым ворвались в нее, – напомнил Канцевич.
– Каюсь, не сдержался, – согласился Аргамаков. – Но это не говорит в мою пользу. Напротив. Но чем старое поминать, лучше встретьте отряд. Они уже на подходе. И выдвиньте вперед артиллерию. Как бы она нам не понадобилась в самое ближайшее время!
Папироса, закуренная Аргамаковым, еще не успела выгореть до конца, а сзади верхом уже подъехали начальник артиллерии Сторжанский и с ним оба командира батарей: легкой – барон Штейнбек и конно-горной – Корольков.
– Выдвигайтесь на опушку, – после неизменных приветствий коротко приказал полковник.
Оба командира немедленно развернулись, поскакали к своим частям, и лишь Сторжанский остался рядом с Аргамаковым и принялся деловито разглядывать местность в бинокль, заранее прикидывая всевозможные ориентиры.
– Вроде тихо, – подал голос Имшенецкий, не сводивший глаз с въезжающего в город разъезда.
– Не сглазьте, – строго обронил Сторжанский.
Представитель самого образованного рода войск, он порою бывал суеверным. Да и как не стать им, когда ничем, кроме судьбы, не объяснишь, почему рядом с тобой кого-то убило, а тебя даже не задело? Раз уж существует судьба, или случай, то поневоле приходишь к мысли, что ее можно задобрить, отвратить от себя и от всех, кто тебе дорог. Вдруг что-нибудь да получится?
Не получилось. Среди привычных звуков развертывающихся частей отчетливо раздался прилетевший из города винтовочный выстрел. После некоторой паузы несколько раз захлопали другие, послабее, а затем вдали разгорелась самая настоящая перестрелка.
– Первая и вторая роты! Цепью к городу! В атаку! Вперед!
Повинуясь приказу, солдаты привычно рассыпались по полю. Цепи двинулись дружно и безмолвно, но в этом безмолвии таился грозный вызов любому противнику, вставшему на дороге…
Город смотрел на незваных гостей мрачно и неприветливо, словно стеснялся своего неприглядного вида и был готов выместить злость на любом, кто увидит его наполовину разгромленные улицы. Почти все заборы были повалены, стекла выбиты, некоторые дома сгорели до фундамента, а остальные приобрели такой вид, словно люди в них не жили очень давно, как бы не с времен монголо-татарского нашествия: двери отсутствуют, сквозь пустые глазницы окон вопиюще кричит пустота, ни мебели, ни какой-нибудь лубочной картинки или иконки на стене, лишь в обнажившихся дворах кое-где валяются куски оброненных тряпок да какой-то мелкий сор. И ни души. Не видно ни собак, ни кошек, словно и они не смогли оставаться в этом заброшенном месте.
Кое-кому из кавалеристов случалось с боем врываться в чужие города, однако в дыму разрывов, треске выстрелов и яростных криках дерущихся людей было больше порядка, чем в этом безлюдье.
– Нехорошо здесь, господин поручик, – тихо высказал общие мысли Чебряков, тот самый гусар с малиновыми погонами.
Остальные только поежились в ответ, а самый молодой, Юдин, мальчишка-вольнопер, приставший к отряду уже во время похода, посмотрел на говорившего с неодобрением. Он тоже чувствовал недоброе, но с высоты своих шестнадцати лет считал, что настоящие герои ничего не боятся и никогда не высказывают вслух никаких тревог. Тем более таких неопределенных.
Чебряков понял значение взгляда. Однако воевал он на великой войне с первого дня, был дважды ранен и дважды награжден, успел повидать всякое и не придавал значения мальчишескому мнению. Станет повзрослее – поймет. Тут порой месяц за год посчитать не грех, а то и за два. Главное, со счета не сбиться.
Короткое время проехали молча и вдруг застыли все разом, напряженно прислушиваясь, а Юдин даже зачем-то поднял руку, словно призывал всех к вниманию.
– Слышите?
Откуда-то со стороны донеслось шипение паровоза, какой-то перестук, вроде бы людские голоса.
Курковский оглядел ближайшие извилистые улочки, прикинул и махнул рукой:
– Туда! Доберемся до станции, а там кого-нибудь расспросим, что у них стряслось.
Подавая пример, он первым двинул коня в указанном направлении, и остальная пятерка послушно поскакала следом. Чебряков на ходу передернул затвор драгунки и перекинул ее на грудь, чтобы была под рукой.
Улица упорно петляла по сторонам, не желала вести прямо к цели, но тем не менее звуки постепенно приближались, и теперь можно было предположить, что на станции идет погрузка. Очень уж характерно несколько раз громыхнули двери теплушек, да и стук тележных колес раздавался довольно отчетливо и сопровождался неизменным матом.
Так оно и было. У перрона стоял длинный состав, в котором несколько классных вагонов причудливо чередовались с многочисленными товарными, а сама привокзальная площадь была битком забита телегами, как пустыми, так и с самым разнообразным имуществом. Была там мебель, всевозможные бочонки, коробки и мешки, даже труба граммофона торчала среди прочего хлама, отдельно были навалены туши коров и свиней – словом, при желании в этом скопище можно было найти практически все. Разномастно одетые люди старательно распихивали это имущество по вагонам, и складывалось впечатление, будто город вдруг собрался переместиться в другое место и сейчас эшелоном отправляются многочисленные личные вещи. Вот только почему-то не было среди жителей детей, да на соседнем пути пыхтел невесть откуда взявшийся бронепоезд. И не какой-нибудь – стандартный армейский «Хунхуз» с двумя орудийно-пулеметными бронеплощадками.