И тем страшнее и неожиданнее было случившееся сейчас несчастье. Грохот взрывов, вспышки пламени, летящие вдоль улиц осколки казались иллюстрацией ада. Или это и был ад?
Революция избавила город не только от городовых, но и от пожарной команды. Поэтому вспыхнувшие деревянные дома тушить было некому, и в отблесках пламени по улицам носились обезумевшие от ужаса и безысходности жители. И никто никому не спешил на помощь. Напрасно стонали раненые, какие-то одиночки тщетно старались отстоять от огня свое имущество. Каждый был сам за себя, и даже Бога больше не было на небе…
– Что это был за господин? – Орловский понимал, что ничего не сможет здесь сделать, и потому спросил совсем не о том, что его волновало.
Человек один не может ни черта. Можно быть каким угодно героем, однако без поддержки других людей никому и никогда не удавалось одолеть стихию.
– Всесвятский. Первый гражданин нашей республики. Известный кадет и депутат Думы двух созывов. Между прочим, отменный Баюн. Люди его слушают и верят любой ерунде, которая только взбредет ему в голову, – без восторга или осуждения, просто констатируя факт, ответил Шнайдер. – Пока приходится его держать из-за авторитета, но долго так продолжаться не может. Слишком много у него буржуазных замашек.
– Болтун, значит, – сделал вывод Орловский. – Языком чесать мы все горазды, а как доходит до дела…
– Ты не прав. На данном этапе уметь убедить людей гораздо важнее, чем что-то делать самому. Хотя, конечно, трусоват, как и все общественные деятели, – на этот раз в тоне Якова отчетливо прозвучало вековое презрение революционеров к либералам.
Машина медленно ползла вдоль улицы. Взрывы стали значительно реже, но все равно порой грохотало так, что некоторые слова приходилось кричать.
Шофер, мужчина средних лет на редкость звероватого вида, вел мотор осторожно, поминутно оглядываясь на своих пассажиров.
Совсем рядом просвистел осколок, а затем взрывы внезапно прекратились, и на улице стало поразительно тихо.
Нет, продолжало гудеть пламя, отовсюду доносились людские крики, просто после царившего несколько секунд назад грохота эти звуки уже не производили впечатления и действительно казались практически полной тишиной.
Водитель невольно остановил машину, да так и остался сидеть, уставясь куда-то вперед.
– Вроде все?
– Подождем, – пожал плечами Орловский и потянулся за папиросой.
Справа от них вовсю полыхал двухэтажный дом и вокруг носились пять или шесть человек.
– Я бы срочно прислал сюда солдат. Надо быстрее погасить пожары и вообще помочь, – вымолвил Георгий, борясь с желанием броситься на помощь погорельцам.
– Выведешь их! Промитингуют до завтрашнего вечера, пока весь город не сгорит, – равнодушно махнул рукой Шнайдер. – Даже если наши баюны туда двинут, столько времени пройдет…
Как бы подтверждая его слова, еще раз полыхнуло, и до машины донесся грохот запоздалого взрыва.
– А юнкера?
– Ты что?! – Яков едва не поперхнулся от возмущения. – Хочешь, чтобы на них потом смотрели как на героев?
– Да какая разница! – в свою очередь возмутился Орловский. – Главное, чтобы дело сделали!
Он посмотрел на приятеля и замолчал. Было видно, что Шнайдер лучше спалит весь город со всеми обитателями, чем допустит, чтобы помощь пришла не из тех рук.
– Я смотрю, ты вообще отошел от жизни, – после некоторой паузы произнес Шнайдер. – Тут вообще самое лучшее – свалить все на происки реакционеров. Мол, раз им не удается вернуть старое, так они решили уничтожить город к чертовой матери. А под этим соусом разогнать юнкеров, да и поголовье офицеров сократить бы не мешало. Они же все спят и видят, как бы тиранию восстановить, а нас на столбах развешать. Одно слово – золотопогонники. А тут кое-кто из наших граждан еще возится с ними, говорят, что свобода для всех. А того не понимают, что многие люди не достойны свободы и уже потому должны быть уничтожены чем скорее, тем лучше. Ты, вон, тоже хорош. Порою говоришь, как заправский контрреволюционер, даже не задумываясь, что в данный момент хорошо, а что плохо. В твои годы пора уже соображать. Вместе же начинали.
И, уже не сдерживая раздражения, прикрикнул на водителя:
– Чего стал?! Поехали назад! Без того вся ночь насмарку!
Последнего восклицания Орловский не понял, а уточнять не стал.
Короткая майская ночь в самом деле стремительно шла на убыль. Небо потихоньку светлело, пожары же освещали улицы получше любых фонарей.
Да и народу кругом было едва ли не больше, чем днем. Подавляющее большинство людей, явно не попавших в число пострадавших, просто ходили с места на место, с интересом разглядывая последствия взрывов. Лишь какая-то часть бестолково суетилась, что-то пыталась сделать, однако, не поддержанная никем, была обречена на явное поражение в схватке с огнем.
Сознание собственного бессилия породило в Орловском тупую усталость. Поманившая было надежда обрести обетованный уголок оказалась лживой, как и все надежды в последнее время. Жизнь вновь казалась лишенной малейшего смысла, и лишь слабое воспоминание о семье, до которой надо обязательно добраться, удерживало от последнего рокового шага.
Удерживать-то удерживало, однако к немедленным действиям не призывало. Дорога являлась продолжением непрекращающегося кошмара, и двигаться или на какое-то время оставаться на месте, было одинаково безразлично.
А вот усталость проявляла себя властно. Повинуясь ей, Орловский вяло выслушал слова Якова о свободных комнатах в правительственном (бывшем губернаторском) дворце, так же вяло проследовал за своим приятелем по коридорам и равнодушно посмотрел на предоставленные ему на этот день апартаменты.
Они состояли из одной комнаты, служившей одновременно и кабинетом, и спальней. Кровать была уже расстелена, и Георгий, едва дождавшись ухода Шнайдера, по приобретенной недавно привычке тщательно закрыл дверь, даже подпер ее стулом, выкурил последнюю на эту ночь папиросу и через некоторое время провалился в сон.
Последнее, что не то показалось, не то приснилось, было осторожное подергивание дверной ручки, словно кто-то неведомый хотел встретить с ним утро.
Да только кому и зачем это надо?
Понимание случившегося пришло не сразу.
Что бы ни говорили литераторы о хладнокровии в бою, но во время всеобщих рукопашных схваток сознание практически отключается и на первый план выходят отработанные навыки.
Стогов воевал второй год. Воевал неплохо, чему были свидетельством три ордена и чин, но на этот раз он не принадлежал себе, и было заранее обговорено, что в случае крайней опасности он должен спастись во что бы то ни стало.
Не в силу его исключительной ценности. Жизнь офицера принадлежит Родине и государю. Но в данный момент молодой поручик спасал не жизнь, а нечто гораздо более ценное. И это ценное всецело распоряжалось его поступками и даже повелело забыть на время древнюю русскую заповедь: «Сам погибай, а товарища выручай».