Не успела окончиться служба, как началась война. Для «Императора Павла» безобидная и неопасная. Стой себе в гавани да изредка совершай вояжи между Ревелем и Гельсингфорсом. Так и воевали, вспоминая недоступный дом да втихаря поругивая тех, кто стоял на пути к нему.
Час настал. Братки с «Императора» первыми в Гельсингфорсе подали пример, как укрепляется свобода. Самозабвенно и весело расправились с душегубами, нанизав офицеров на штыки, забивая прикладами, разрывая на куски…
И вот теперь Горобец испугался первый раз в жизни. Он не знал, откуда взялся офицерский отряд на его пути, кто им командует, но, что это враги, ощутил каждой клеточкой, каждой частицей. И как бы ни был велик мир, ему и неведомому командиру вдвоем в нем было тесно.
Если бы просто тесно! На офицеров не действовало колдовство. Они его даже не замечали, как будто чем-то отличались от простых смертных, населявших станции, села, городки…
Горобец видел отряд в деле, пытался его остановить и своей диковинной силой, и действиями своих людей. Сила не подействовала, люди были уничтожены, уцелевшие обратились в бегство с такой прытью, будто за ними гнался сам сатана.
Сюда бы братков, чтобы на прущих золотопогонных бандитов двинулись, метя клешами, лихие морячки, сошлись, решительным штыковым ударом раз и навсегда уничтожили возвращающееся зло!
Братки! Братки!
Федор помогал себе движениями рук, машинально находя самые лучшие пассы, кидал в мир беззвучный зов, искал душой и сердцем тех, кто должен помочь. Должен! Главное, чтобы узнали о грозящей миру тьме, а там откликнутся, примчатся, забьют штык в живот мировой реакции…
Не получалось.
Вроде бы было желание, чувствовалось, как вызвать корешей, а не получалось, и все!
Горобец плеснул водки, скептично посмотрел на стакан и отставил его в сторону.
Не то! В других случаях стакана достаточно, однако здесь – не то!
Ничего, можно найти более сильное средство!
Матрос поднялся с дивана и направился в угол, туда, где непреступной твердыней возвышался массивный сейф со множеством хитроумных запоров.
К кокаину Горобец пристрастился в дни войны. Местные жители чуть ли не задаром снабжали матросов этим превосходным средством. Стоит принять – и душа направляется в рай. В тот самый, о котором любили говорить попы.
Вот он, волшебный белый порошок, делающий восприятие тоньше!
Красные от систематического применения кокаина ноздри Горобца задвигались, предвкушая желанный момент. Захотелось улететь, попасть в воображаемые райские кущи, однако сейчас Федор просто не мог позволить себе подобную роскошь.
Не рай, но сила!
Минута, другая…
Федька почувствовал, как воспаряет душа, взмывает ввысь, дабы с высоты полета узреть, где могут находиться люди в черных бушлатах.
Братки!
Было такое ощущение, что он вот-вот прорвется сквозь расстояние, докричится без звука, одной мыслью. Вот только чуть…
Братки!
Но этого «чуть» упорно не хватало.
Пришлось принять еще дозу. Рискуя на этот раз не совладать с сознанием, заклиниться не на деле, а на удовольствии.
Совладал. Зов вновь попытался пробиться до тех, кто хочет и может помочь.
Пальцы Горобца шевелились, как будто наматывая нити, даже не нити, тончайшие лески небесного эфира, с помощью которых можно подтянуть поближе кого-нибудь из близких, родных…
Никак!
Буквально в последний момент, когда казалось, что уже подцепил и сейчас можно будет довести свой призыв, что-то срывалось, а вместо крика получался неслышный сип.
И в крест, и в бога душу мать! Тринадцать якорей с размаха в одно место!
Действие кокаина еще не прошло, а матрос выхватил из массивного золотого портсигара начиненную самосадом папиросу, нервно щелкнул зажигалкой.
Табак сгорел в две судорожных глубоких затяжки. Федька с силой загасил папиросу о стол, на котором среди многочисленных черных ожогов еще кое-где проглядывали следы былой полировки.
– Гришка!
Грозный рык вырвался из горла, раскатом прошелся по вагону.
На перроне в невольном испуге сжались часовые.
– Гришка! Мать через туды в коромысло!
Бугай влетел взъерошенный, с зажатым в руке ремнем сабельной портупеи. Рот Григория был испачкан в яичнице. Видно, крик вырвал помощника прямо из-за стола.
Могло быть и хуже. Как-то раз зов застал здоровяка на бабе, и пришлось ему бежать, на бегу повязывая штаны.
– Одна нога здесь, другая – там! Местных в пыточную! Только вводи по одному!
– Моментом! – выдохнул Григорий и рванул наружу.
У самой двери он остановился и торопливо уточнил:
– Мужиков, баб, девок? Кого?
– Твою мать! Кого хочешь, только быстро!
Григория как ветром сдуло. Только раздались его выкрики на перроне, и там поднялась суета.
Матрос так же нервно втянул в себя еще одну папиросу, вновь загасил ее о стол и стремительной походкой пошел вдоль вагонов.
Пыточная располагалась через один пульман от салона Горобца.
Собственно, ничего такого особенного в ней не было. Вагон как вагон. Был бы пассажирским, если бы не отсутствующие переборки и полагающиеся диваны. Ну, лежали рядом с постоянно нагретой печкой всевозможные клещи, прутья и другой инструмент, который можно применять не только для каких-либо работ, но и для сопровождения ближних в мир иной. Ну, пол был присыпан толстым слоем песка, местами сохранившего свой цвет, а местами пропитанного бурым. Ну, несколько привинченных лавок тоже носили следы человеческой крови. Ну, раскорячилась колода, а рядом с ней валялся огромный топор. Да мало ли? На деле забавляться с жертвами можно где угодно. По теплому времени на свежем воздухе даже приятней. Вагон – это так, забава на колесах, когда приходится коротать время на долгих перегонах.
Федька прошел из конца в конец, пытливо окинул валяющийся инструмент, словно решая, стоит его использовать или нет? А если использовать, то что именно?
Лязгнула отворяемая дверь.
Нет, чем хорош Гришка, любой приказ выполняет моментом. Иногда, торопясь, напутает или перестарается, так не со зла. Исключительно из желания угодить.
Однако раньше Гришки в вагон влетел мужик в разорванной голубой рубахе. Вид у мужика был испуганным, глаза так и зыркали по сторонам, а лоб блестел от испарины.
– Иди! – Гришка возник сзади, хотел было двинуть мужика по шее, да только в вагоне этого делать уже не стоило.
Горобец порывисто шагнул к обывателю, впился в лицо тяжелым взглядом, скользнул по фигуре.
– Где рубашку порвал?